Павел физически ощутил свою общность с огромным количеством людей. Он не был одинок в этой погоне за иллюзорным счастьем. Не верилось, не хотелось верить, просто не могло быть, чтобы на этой проклятой и благословенной земле остались одни плебеи! «Похоже, что у вас закончилось честолюбие», – вспомнил он слова поганца. Похоже? А может, это так и есть? И ему больше ничего не нужно. И нет уже вдали призрачного огонька, до которого хотелось непременно добраться и показать его людям? Тоже мне, Данко.

– Я умер? Неужели я умер? И меня ничто не держит? – Павел монотонно повторял эти вопросы и слонялся по квартире, совершенно забыв, что собирался хорошо выспаться. Ближе к полуночи он обратил внимание, что считает собственные шаги – 26 вдоль и 12 поперек. – Надо сесть. Надо сесть и спокойно попробовать умножить 26 на 12.

Он пристроился на краю кресла. Кожа на лбу собралась в гармошку, а он все никак не мог получить правильный результат, видимо, сказывалось отсутствие среднего образования при высшем. Потом он долго следил за беспорядочным полетом мухи, а, когда она села на телефон, вдруг что-то подбросило его, и он закричал в телефонную трубку: «Ира! Приезжай скорей, я, кажется, схожу с ума!»

А ведь как все хорошо начиналось – лицезрением певички-малолетки в скрипучем кресле.

– Девушки, оставьте свой эгоизм, никаких интриг я не потерплю. Как вам не стыдно? Здесь не театр – рай! И вы в него попали исключительно из-за меня, – люблю талантливых женщин. На сегодня – все. Прошу завтра не опаздывать.

Бухгалтер, которого неизвестно зачем режиссер пригласил на репетицию, отпустил всех с репетиции так, словно он был хозяином собственного театра, но актрисы с возмущением окружили его.

– Он любит, а мы здесь – кланяйся!

– Я не настаиваю, но благодарность проявить не мешало бы.

– Нет. Вы слышали это? Благодарность в раю!

– Да что вы о себе возомнили? Мы там пахали на сцене, а он тут галочки в ведомостях расставлял. Сошка на ножке в частоколе, а туда же – благодарность!

– Вот-вот. Тоже мне, финансист императорских театров!

– Так. Я вас сюда взял, – забрызгал слюной бухгалтер, не ожидавший подобного неуважения к своей экономической персоне и явно слишком много о себе возомнивший, – я вас отсюда и выкину!

На шум прибежал помреж. Выпитое накануне не помешало ему сходу разобраться в ситуации. Он не стал объяснять актрисам, что на самом деле в конфликте страдательным лицом был режиссер, которому бухгалтер никак не желал платить до окончания работы над постановкой. Его потому и позвали на репетицию, чтобы показать, как трудно продвигается спектакль, как много предстоит еще работы. Не может же режиссер питаться святым духом, ему хотя бы аванс нужен.

– Девочки, девочки, успокойтесь, пожалуйста, поберегите нервы. – Помреж постарался бедром вытолкнуть бухгалтера за дверь.

– Покой? Михалыч, ты хоть понимаешь, что это такое?

– Покой, – помреж тряхнул головой, отгоняя остатки хмеля, – это такое состояние, при котором все происходящее воспринимается как должное.

– А я не хочу воспринимать это как должное! – Оленька демонстративно удалилась в гримерку.

– Что он о себе вообразил, бездарь рублевая? Кто он такой? Его дело бумажки заполнять, а туда же – хозяин жизни! Много их – таких – тут шныряет. Как работать – так артист! А как барыши делить – пойдите, попляшите! Сволочь!

– У мужиков логика с ноготь, а разговоров!

– Вспомните, девочки, Сократа, который говорил, что «здоровье – не все, но все без здоровья – ничто».

– Михалыч, не лей елей на таблетку.

Даша вдруг поняла, что не хочет больше работать в этом театре. Она устала от привычного и постоянного унижения. Любой неактёр норовил изобразить из себя начальника и обращался с артистами, как с дворовыми холуями, у которых нет никаких прав, и потому они должны строиться по указкам, дрожать от любых окриков и срываться с места по движению пальца. У нее не было ничего – ни денег, ни положения, ни звания, но она устала чувствовать себя плесенью, от которой презрительно морщились. К месту вспомнились сельские гастроли, когда их всех согнали на раскладушки в две небольшие комнатенки – мужскую и женскую – со скрипучими полами и отсыревшими стенами. А за стенкой в «люксе» 18-летняя соплюшка-администратор – любовница мэра – громко орала в телефон: «Я тебе перезвоню через полчаса, только рабов своих устрою!»

Вернувшись домой Даша все равно не могла успокоиться, – ее трясло, как в лихорадке, от возмущения. Она остервенело склевала целую буханку хлеба, запивая ее водкой, сама этого не заметив.

На экране аккуратненькая врачиха доказывала, как опасен для здоровья лишний вес. Кто б спорил! На поверку ее нудная ария свелась к банальной рекламе очередного супер-пупер средства. «Сколько тебе перепало от трудов праведных?» – зло подумала Даша и вспомнила о том, как ее разнесло после рождения Катьки. Если бы кто-нибудь из бывших однокурсников увидел ее тогда – не узнал бы. Самая желанная и недоступная красавица курса, переваливалась, как утка, и тяжело дышала после каждого пролета лестницы.

Тридцать килограммов лишнего веса – столько стоили ей тогда роды. А во что обошлась сама беременность – об этом лучше было и не вспоминать. По спине пробежал противный липкий холодок – напоминание о женской консультации. Сколько страха натерпелась она в очередях на приеме к гинекологу. Пролила реки горьких слез от бесконечных садистских – «актрисы отличаются беспутной жизнью», – в исполнении «милейшей» докторессы, озабоченной чужой нравственностью. Да, бесплатная медицина – добровольная пытка: серые обшарпанные стены, стойкий запах хлорки и беды, беззащитные испуганные женщины, вынашивающие светлое будущее… О, Господи! Видишь ли, ты или тебе показать? Кому принадлежал этот крик, Даша не знала. Может, просто, так кричали все несчастные?

До мельчайших подробностей перед внутренним взором проступил тот отвратительный коридор, где прошли часы в бесконечном ожидании. Даша так хотела ребенка, что при каждом непонятном симптоме прибегала в женскую консультацию, независимо от того, была ли ей назначена встреча. Часто рядом с ней оказывалась странная дама. Даша никак не могла понять, почему она все время читала тоненькие детские книжечки. Поначалу и не замечала ее, хотя все уже перезнакомились и обсуждали одни и те же темы. Даша с замиранием слушала про роды и всякие необычные случаи. Это было ново и пугающе. С каким-то тайным восторгом она смотрела на пышную Оксану, которая всегда занимала место у окна. Та собиралась рожать уже четвертого ребенка. Она приходила, здоровалась, а потом доставала вязанье. За неполный месяц ее проворные пальцы довязывали третий свитер. Оксана в общую беседу не вступала, но прислушивалась к разговорам и часто снисходительно улыбалась.

Больше всех Даше нравилась смешливая Анечка. Она выглядела совершенной девчонкой – две смешные тоненькие косички, детская челка и россыпь веснушек. Но чем ближе подходил срок, тем переменчивее становилась Анечка. Она погрустнела, не стало слышно ее заливистого смеха. Как объяснила Оксана, так всегда бывает, когда женщина боится родов. При упоминании о боли кукольное личико Анечки перечеркивала гримаса страха. Она стала говорить, что с каждым днем чувствует себя все хуже и хуже. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас. Анечка жаловалась на плохой аппетит, бессонницу ночами и мысли о том, что или сама умрет во время родов, или ребенок родится уродцем. Даша, как могла, успокаивала, но невольно и сама заражалась ее кошмарами.

– Я рассказываю, – Аня кивала головой на дверь кабинета, – а она говорит, это – нервное, пейте пустырник. А если я и правда…

Аня не успела договорить, – из кабинета выплыла медсестра. Она хмуро осмотрела очередь и подошла к женщине с книжкой.

– Окопная, почему так долго не приходила? – В ее голосе не было ни злобы, ни раздражения, лишь какая-то привычная усталость и обязательное занудство.