Женщина неловко поднялась и вытянулась перед ней, как солдат в строю.

– Я… болела… простите… – слова давались ей с трудом. Даша не поняла, то ли она так чудовищно заикалась, то ли вообще еле говорила. Книжечка упала под ноги медсестре, но женщина не посмела ее поднять. Она нервно перебирала пальцами складки широкого платья-балахона.

– Заходите, – прервала ее медсестра.

Женщина, сильно припадая на правую ногу, прошла в кабинет.

– О Боже, – не выдержала Анечка, – она, казалось, забыла о своих бедах. – А ей-то, зачем все это?

– Не суди других, – вдруг сказала Оксана. Она встала со своего привычного места, подняла упавшую книжицу и бережно положила себе на колени. – У нее никого нет, – голос у Оксаны был низкий, чуть надтреснутый, – калека. В детстве упала со второго этажа. Отца не помнит, мать давно умерла. Легче всего посмеяться. – Она укоризненно посмотрела в сторону Ани. – Ты молодая, здоровая и то боишься, а ей каково? Она уже третий раз пытается родить. Только до пяти месяцев и донашивает. Вот книжечки им и читает. Ей кажется, что если опять не получится, то хоть что-то хорошее ее ребеночек успеет услышать в жизни…

В коридоре стало тихо. Даше хотелось спросить про отца ребенка. Явно было, что у женщины не было постоянного мужчины. Каких, наверно, унижений стоила ей сама возможность забеременеть? Аня сидела рядом и хлюпала носом. Разговоры оборвались сами собой.

Дверь кабинета отворилась. Калека вышла и, ни на кого не глядя, направилась к лестнице. Ее лицо пылало малиновым огнем. Заплаканных глаз она, скорее всего, не замечала.

– Куда? Там мороз… – успела подумать Даша, но ее позвали к врачу, и она тут же забыла и про эту женщину, и про Анечку, и про все остальное…

… Ночной город подмигивал летящими фарами, которые освещали окно. Даша тяжело вздохнула и подошла к нему: «Ах ты, Господи, жизнь-обещалка. Все манишь-манишь, а после играешь с нами в казаки-разбойники. Кто тебя догнал? Кто успел? Никто не успел», – она усилием загнала слезы обратно словно со стороны увидела себя с большим кульком на пороге родильного дома. В театре пожалели машины или забыли – чужая забота, чужая беда.

– Пойдем домой, дочь полка…

Чужой дом. Чужой город. Чужие люди. Чужие роли. Свой репертуар до родов она не успела наработать, а после – пришлось втискиваться в чужой. И все потому, что ее тогда разнесло… Тогда разнесло, теперь разносит, а Катюшенька, ее кровиночка в сырой земле…

Даша присела к зеркалу. Из старой амальгамы проступила та давняя Даша, которой не было в этой комнате – обрюзгшая с оплывшим лицом. Она всматривалась в старое зеркало и видела себя давнюю, раздавленную одиночеством и никчемностью, – другим одиночество, но такой же никчемностью.

– Знаешь, – грустно подмигнула она отражению, – когда все плохо, оно и есть – все плохо. Везде. Ты внимательно погляди на меня сегодняшнюю.

Даша подняла руки и покрутилась. В ответ отражение сделало то же самое. Даша улыбнулась.

– Хорошего человека должно быть много!

– Дашка! Негодяйка! – Отражение погрозило ей кулаком. – Но не настолько же? Как жить собираешься?

Хотелось быть откровенной со своим прошлым, и она попыталась определиться с будущим, но запуталась. Мешало зеркало. Даша отказывалась узнавать в этой одутловатой опустившейся тетке свое – пусть давнее, но отражение, всеобщую любимицу и тайное упование половины курса. От слабого запаха копеечного табака защекотало в носу – отражение смолило одну сигарету за другой и жадно глотало дешевую водку. Ничего не оставалось, как попробовать перевести разговор на безопасные общие темы, и Даша стала рассуждать о том, что надо что-то делать с жизнью. Годы-то летят, как сумасшедшие.

– Не годы это, Дашка, время наше уходит.

– Так ведь оно, подруженька, и не заглядывало к нам.

– А чего оно у нас забыло?

Отражение внезапно и бурно разрыдалось. Пьяный язык путано и сбивчиво проклинал все и всех. Даша попыталась ответить себе на вопрос, – правильно ли она сделала, что уехала после окончания института из Москвы в этот город и в этот театр?

– Я много тебе чего могу рассказать про время. Оно постучало.

Отражение пьяно размазывало слезы по щекам, а Даша вспомнила серый и тяжелый рассвет. Постепенно, как это бывает при получении новой роли, когда ты входишь в другого человека, в Даше проросли прежние тоска и безразличие, и она почувствовала – мрачное небо так давит на голову, что хочется засунуть ее под холодную воду.

Она бы так и сделала, но лень опутала все тело. Ее усилий хватило только на то, чтобы убрать со стола на пол пустую бутылку водки. Бутылка упала и покатилась. Даша проследила за ней и наткнулась взглядом на Катькиного зайца. Привычные слезы покатились из глаз.

– Почему это так, – от размазанной туши защипало в глазах, – все куда-то уходит – близкие, время, друзья, жизнь… Пишем письма, пьем кофе, встречаемся, переливаем из пустого в порожнее, а проснешься утром с тяжелой головой и поймешь – уходит. Раньше казалось, лучшее – впереди! Это не так.

Отражение молча покачало головой – все правильно, попробуй, поспорь.

– У всех, наверное, так, – бежим куда-то вдаль сломя голову, пропускаем все, что рядом. Вот наступит завтра!.. Ну и наступило, и что? Что изменилось?

– Только я постарела, – отражение глумливо хихикнуло, – да размеры изменились… Домечталась! Дочки нет, ролей нет, мужа тоже.

– Лет пять назад еще оставались слабые шансы. – Даша неуверенным движением попыталась расчесать волосы. – Теперь, похоже, и они сменили дислокацию. А ведь вспомнить…

Как было ей не помнить? На учебные просмотры сбегался весь институт. Ни у кого не было сомнений в будущей карьере – Даше пророчили блистательный успех и в театре, и в кино. Походка – попробуй, не оглянись! Волосы – реклама лучшего шампуня! На талию равнялся стандарт.

– Погляди на меня теперь… Зеркало протирать не стоит – смазанный фокус в пыли!

Расческа запуталась в химии. Рука судорожно рвала кусочек пластмассы.

В фокусе хорошо была видна стареющая растрепа с отечным лицом в рваной сорочке. Даша хотела рассказать этой тетке про свою нелепую жизнь, про дочкин кашель и зайца, который все время попадается ей на глаза, про то, что у нее нет денег на памятник, про тихую радость оттого, что в театре помогли поставить оградку на могилке. А еще ей надо было решить окончательно – стоит ли оставаться в этом балагане, если уже давно – еще до смерти дочки – ее перестали занимать в спектаклях. Нет, она что-то играла – роли второго плана, вводы. Теперь у нее было много свободного времени для того, чтобы разобраться в себе. Вечернее настроение жило лишь смутной жаждой каких-то перемен. Но проходили дни, наставали ночи, и ничего не менялось. Даша привыкла играть маленькие роли и мечтать о больших. Придет когда-нибудь новый режиссер, увидит ее, предложит постановку, и тогда начнется полноценная жизнь.

– Я все знаю, Дашка. Режиссеры приходят и уходят, а извечное – «не вижу, не замечаю» – передается, словно по эстафете, в наследство. Ну, не видят они меня, кобели заумные! У тебя теперь иначе? – Даша неопределенно пожала в ответ плечами. – А меня в упор не замечают. Да и сама я перестала себя замечать. Живу тихо. Живу ли? Успокоилась. Научилась находить радость в редких прогулках, книжках, – отражение невесело хмыкнуло и икнуло. – Самая активная читательница в ближней библиотеке, мать твою…

У Даши заныло сердце, – там, в зеркале, Катька должна быть еще живой. Она еле сдержалась и, чтобы не завыть от ужаса, стала рассказывать отражению, что в театре приглашенный режиссер ставит «Дядю Ваню» Чехова. От собственного рассказа, воодушевилась передавая подробности того, как засуетились все, узнав, что постановщик приедет к ним прямо из Канады.

– Из самой Канады и прямо к нам, здрасьте! – Отражение рассмеялось надтреснутым голосом. – Есть ли там вообще театр? Ставили свои домашние игрища для сбора поношенных курток нищим в резервациях, – вот и вся Канада. Благотворительность обожравшихся домохозяек. Вшивота! Новые формы, новые формы! Деньги другие – вот и вся новость! А! – неверная рука с той стороны зеркала опрокинула бутылку.