— Я что, снова сказал это вслух?

— Ты всегда так делаешь.

— Привычка, — жмёт плечами Нацуки. —

Не ожидал увидеть твои стратегические запасы.

— Вот именно, что стратегические, на тот случай, если ты всё-таки решишь травануть меня своей стряпнёй.

Нацуки берёт палочки, тарелку с лапшой и идёт к себе в комнату, слыша краем уха: «Только не зубри до ночи!»

Парень закрывает дверь, включает ночник и присаживается за стол. Из тумбочки вытаскивает разные тетради для подготовки к экзаменам. Бакугоу любит учиться. Теперь любит, хотя раньше предпочитал погулять на улице с друзьями до самой ночи. Но со временем приоритеты изменились, и он ни о чём не жалеет.

Стрелки часов перевалили за полночь. Уже давно нужно было лечь спать. Отец заходил несколько раз: в первый — принёс чай, во второй — забрал чашку и снова сказал ложиться пораньше, в третий — просто пожелал спокойной ночи.

Кацуки вообще-то не был способен на все эти сюси-муси-пуси, но иногда приходится меняться. Не то чтобы его кто-то заставлял, он сам был не против, просто старался выдерживать эту тонкую грань между слащавой приторностью и розовой фигнёй. Заниматься воспитанием детей было трудно, но приходилось как-то выкручиваться. Он же отец семейства…

Парень укладывается в кровать, закидывая руки за голову, и выдыхает. От напряжения болит шея, и немного глаза.

Он ворочается с боку на бок, никак не в силах уснуть. Наверное, не настолько сильно вымотался за день.

Над столом висит длинная полка, точно такая же, как и в зале, и она тоже заставлена книгами, и шкаф для учебников забит полностью. Эта была их общая зависимость — книги, чтение. Вообще, отец не очень-то и любил читать, но слушать, когда читают ему, обожал. Обычно он устраивался на диване, прикрывал глаза и больше не подавал признаков жизни. Иногда Нацуки даже казалось, что он просто спит. Однако мужчина всегда мог спокойно пересказать всё, о чём ему прочитали, едва ли не наизусть.

Бакугоу снова перевернулся на другой бок и уставился на стенку. Он спал на первом этаже кровати, и ему это нравилось. К тому же… с его пропорциями, если бы он спал на втором этаже, кровати бы у них уже не было.

Одеяло отбрасывается в сторону —

слишком жарко. Окно открыто полностью, и ужасающий жгучий ветер колышет плотные тёмные шторы. Нацуки проводит пальцем по стене, чертит какие-то слова, но даже сам не задумывается об их значениях.

Он не любит ночь. Ночью в голову приходят всякие плохие мысли, воспоминания о том, что уже не вернуть, никак не исправить. Ты можешь только сожалеть об ушедших временах и задаваться вопросами, на которые и сам будешь не в силах дать ответы. Это грызёт тебя изнутри, и, как бы ты ни хотел, забыть не получается.

Нацуки никогда не стремился быть примерным сыном. Ему это было просто не нужно. В средней школе у него был только один друг, да и то назвать их отношения дружбой было трудно. Скорее уж они выгодно использовали друг друга для чего-либо. Вот и всё. Поэтому, когда Нацуки смог влиться в одну группку ребят, он внутри едва ли не кричал от радости. Да, он был типичным трудным подростком, который считал, что родители его не понимают. Изнутри сгорая от одиночества, он никак не решался показать свою слабость, и всё, что ему оставалось, — притворяться, что у него всё хорошо. Но время шло. Вопросы папы со временем стали раздражать до трясучки…

Нацуки резко хватает подушку и прижимает её к лицу, сильно стискивая зубы. Это самые его болезненные воспоминания. Их можно сравнить с заросшей раной, которую он раз за разом расковыривает, чтобы смотреть, как из неё вытекает кровь, и мучиться в одиночестве. Сейчас он понимает, каким идиотом был тогда. Только от его сожалений папе легче не станет.

С отцом они почти не разговаривали. Тот вообще не лез к нему. Сейчас же он понимает почему: Кацуки хотел, чтобы он переборол это самостоятельно, но Нацуки не смог.

В тринадцать он начал курить. Старшеклассники частенько делились с ним сигаретами. Бакугоу всё ещё помнит тот вид с крыши школы, сизые причудливые узоры от табачного дыма. Кажется, что вот-вот почувствуешь этот горьковатый привкус на языке. Хорошо, что баловался табакокурением он не так уж и долго, бросить не составило труда.

Семпаи любили развлекаться: таскаться по клубам, напиваться в хлам и распускать руки. Сначала Нацуки хватало того, что он просто курил. Только потом и это ему приелось.

Он всё чаще ссорился с папой, но тот так и не накричал на него, не показал, насколько ему было больно от этого. А отец… Отец ждал, ждал и ждал… Но так и не дождался…

Нацуки всё-таки решил сходить в клуб. Теперь он и сам не знает, что пытался этим восполнить, чего хотел добиться. Ведь у него было всё, чего душа пожелает, но какую обманчивую иллюзию счастья он преследовал, альфа и сам не представляет.

Его напоили до чёрных точек перед глазами. Он пообжимался с какой-то омегой, ещё выпил, потом его вырвало в кабинке зачуханного туалета, затем он снова выпил и кое-как побрёл домой.

А дома его уже ждал Кацуки.

— Ничего не хочешь мне сказать? — он стоял перед ним, скрестив руки на груди.

Глаза отца, точно такие же, как и его собственные, были чуть прищурены, отчего виднелись морщинки.

Еле-еле расшнуровав кроссовки, Нацуки выпрямился, шатаясь из стороны в сторону. Он был ниже отца на головы две точно, но при этом почти наравне с папой. Изуку, похоже, тоже не спал, но в коридор не выходил. Скорее всего, Кацуки сказал ему быть на кухне.

— Тебе-то какое дело? — язык заплетался, но слова получались на удивление понятными.

— Ты хотя бы в курсе, который час? Или и внутренние часы пропил со своими дружками?

— А если и так, то что с того? Или решил построить из себя заботливого папашу? А не поздновато ли?! До этого тебе вообще было наплевать на меня! А стоило лишь напиться разок, как ты тут же возомнил о себе чёрт-те что! Но вот, что я тебе скажу, — засунь свою заботу куда подальше и оставь меня в покое! Я не нуждаюсь в твоих подачках!..

Из комнаты на его крики выбежал Изуку. Взъерошенный и взволнованный, он смотрел на них большими глазами, не зная, что стоит сказать или сделать в такой ситуации. Это была первая их большая ссора. Первая и последняя.

Нацуки поймал его потерянный взгляд, но даже болезненно колющее сердце не смогло остановить его от слов, о которых он жалеет до сих пор, хотя прошло уже столько времени.

— И в тебе я тоже не нуждаюсь!

Изуку поджал бледные губы и опустил грустные глаза в пол, руками теребя конец чёрной растянутой футболки. Парню показалось, что в один миг его папа стал маленьким беззащитным ребёнком, которого строго отчитали родители, и он боялся поднять на них глаза, потому что думал, что ему достанется ещё сильнее.

Послышался странный хруст — это был хруст кулаков Кацуки. Это был первый раз, когда он видел своего отца таким. Его горящие злобой глаза казались ещё более алыми, чем обычно. Нацуки почувствовал, как по венам расползается ядовитое чувство. Нет, это был не страх, это была та самая горечь, боль, что копилась в нём, но не могла найти выхода. Даже сейчас она отравляла его изнутри. И в данный момент больше всего он боялся сказать ещё что-либо, что причинит боль им…

Нацуки стоял как столб, смотря на руку отца, сжатую в кулак. Ему казалось, будто бы он уже чувствует костяшки его пальцев у себя на лице, слышит звук удара и ощущает привкус собственной крови во рту. Но ничего этого не было. Парень даже не заметил, что зажмурился, рукой вцепившись в ткань своих штанов.

Он неуверенно приоткрыл один глаз, тут же ощущая, как воздух с непонятным сипом вырвался из лёгких, словно его ударили в поддых.

— Отойди… — еле сдерживая рычания, прошипел Кацуки.

Он нависал над ними огромной чёрной тенью, а его глаза напоминали собой два тлеющих уголька, что в любой момент готовы были разгореться от любого лёгкого порыва ветра в гигантский неконтролируемый пожар, который мог поглотить всё на своём пути.