– Ты серьезно? На тебя не похоже. Тебя раньше мало что могло напугать. Ни медведи с анакондами в палатках по утрам, ни падение вертолета в Андах, ни пожар у твоих Малокешин. Ничего не производило на тебя такого впечатления. А тут трехлетний парнишка, – сявным напряжением в голосе быстро проговорила Джессика. – И про скорый сон мне не рассказывай. Знаю, что по ночам у тебя просыпается второе дыхание к жизни. Придется увидеться. Поговорить.

– Не знаю, Джесс. Сам не понял. Впечатление жуткое, вот и всё, – мне почему-то расхотелось говорить дальше. – Прилечу, позвоню.

– Хорошо, жду, – еще более холодно проговорила она.

Я нажал на отбой и подумал, что Джесс – единственный человек, который меня знает по моим собственным рассказам, возможно, даже лучше меня самого. Ведь даже психолог, поставивший мне когда-то в Беркли диагноз «детская травма привязанности», не слышал и сотой части всех моих рассказов про себя, впечатлений и отчетов о поездках по миру. Психолога мне посоветовали сразу после смены четвертого университета. Это так модно в Америке. Если ты непонятен – иди к психологу, он сделает тебя понятным или поможет стать понятным для других. За деньги. Вот так и я после первого же посещения выслушал свой диагноз, заплатил восемьдесят долларов по счету в приемной и вернулся домой. Чуть позже, выстраивая воспоминания о прошлой своей жизни и моему отношению ко всем в ней участвовавшим, я понял, что психолог был прав. Ни к чему и ни к кому за всю мою жизнь я не сумел прирасти ни одним из чувств. Возможно, я, наверно, ждал пинка от мира и природы. А тогда просто выкинул назначение на еще одиннадцать сеансов и больше там никогда не появлялся. Потом появилась Джесс, которая с вечным терпением и, как мне казалось, с особой благодарностью, выслушивала короткие и длинные мои рассказы обо всех абсолютно перипетиях жизни. Вот уже много лет.

Я еще раз привел в максимально удобное положение свое тело, подоткнул подушки так, чтобы шея не уставала, и открыл книгу. На удивление она так и осталась теплой. Видимо, свойства материала обложки давали такое чудное тактильное ощущение. Я начал читать.

Поначалу в книге не было ничего сложного, да и особенно нового не было для человека с таким большим количеством «нетехнических» образований, как у меня. Хотя и законченных до конца факультетов я бы тоже перечислить не смог. Полтора года Технического Массачусетского Института с его факультетом «Машины и производство» считать не будем. Конечно, я не ставил себе цель изучить творчество современного гения за ночь, поэтому выбирал главы не подряд, а случайным способом. Если бы меня через десять минут попросили рассказать всё это самому, я бы, пожалуй, только промычал какую-нибудь банальную ерунду, но, прочитывая очередной абзац, с удовольствием отмечал про себя – я это уже знаю. Потом речь пошла о суровых и трудно произносимых теориях развития звезд и Вселенной – а усталость брала свое – и я стал то и дело терять нить прочитанного.

Споткнувшись в очередной раз на слове «сингулярность[3]», я осмысленно прочитал, что Хокинг с неким Пенроузом доказали, что «должна существовать сингулярная точка Большого Взрыва» и сделали это, опираясь только на то, что «верна общая теория относительности и что во Вселенной содержится столько вещества, сколько мы видим».

Я отложил книгу и посмотрел вокруг. Даже решил себя ущипнуть. Я реально читаю это? Пенроуз? Кто такой Пенроуз? Кажется, изрядное количество страниц не достигли моего сознания. Я, наверно, просто листал их, уже засыпая. Но я же пока не сплю… Открыл книгу снова на несколько листов назад. А, вот: «Роджер Пенроуз, английский физик и математик. Он доказал, что когда звезда сжимается под действием собственных сил гравитации, поверхность ее в конце концов сжимается до нуля. А, раз поверхность сжимается до нуля, то же самое должно происходить с ее объемом. Когда всё вещество звезды будет сжато в нулевом объеме, то ее плотность и кривизна пространства-времени станут бесконечными. И в некоей области пространства-времени возникнет черная дыра».

Дальше автор писал, что он понял, «когда можно изменить направление времени на обратное, так, чтобы сжатие перешло в расширение, то предположение Пенроуза будет также верно». Вот оно как!

Я попытался прочитать это еще раз и отложил книжку опять. Автор понял. Я – нет. На часах был третий час ночи.

Как все эти ребята могут так легко рассуждать о таких вещах? Бесконечность, нулевой объем, обратный ход времени, эта самая сингулярность – ведь это не укладывается в сознание человека. Или они знают что-то «такое»? Может просто привыкли жонглировать словами и пользуются ими, не пытаясь постичь, что они значат?

Поймал себя на том, что пытаюсь представить себе бесконечность. Вообразить ее. Поначалу это было просто. Ну, бесконечность. Что тут непонятного? Но стоило позволить воображению идти все дальше и дальше, как внутри начинал расти какой-то холодок, парализующий и ужасный. А ведь я испытал его совсем недавно – когда услышал того мальчика в парке.

К счастью ли, нет ли – но мне не удалось уйти мыслями в неведомые глубины. Мозг работал вяло. Скорее он спал, а остальные ресурсы организма еще держались. Вместо того, чтобы воображать черную бесконечность, я представлял приятную, нежную, дарующую отдых темноту. Сон наваливался на меня с неодолимой силой.

«Кстати, что же это такое – "сингулярность"?», – выдало мне сознание напоследок, и я погрузился в сон.

Сон состоял из голосов. Из нарастающего гула, как перед спектаклем. Пока зрители рассаживаются по местам, шелестят программками и принимают удобное положение на длительное время, этот шум нарастает. Потом, как по команде зал замирает. И выходит артист…

Здесь артистов не было. Я сидел в центре огромной сцены, готовый начать действие, в руках у меня был деревянный молоточек аукциониста и медная буддийская тарелка, испещренная надписями и знаками. Я точно знал, в какой момент надо ударить в нее, чтобы зал замер. И ждал.

Слева и справа стояло по большому прозрачному креслу-полуяйцу какого-то немыслимого дизайнера. Между креслами стоял небольшой, как для игры в шахматы, стол. В каждом из кресел, друг напротив друга, сидели два человека. Один, худой и высокий, опутанный проводами, держал одну руку на черной книге, судя по полосе, именно ее я и читал. Было похоже, что он нервничает перед своим оппонентом. Второй сидел спокойно, ничто не выдавало его волнения, он смотрел на первого, слегка улыбаясь, и было видно, что именно он здесь главный. Одет он был на какой-то восточный манер – в широкие штаны и легкую свободную накидку. Голова была обернута, как у индийцев, в тонкую ткань, но в два оборота, не более. Из-под ткани были видны волнистые длинные волосы. На лице прекрасно подстриженная аккуратная борода, черная, как смола. Первый же был в строгой английской тройке, только без галстука, что не мешало торжественности и его явному нетерпению. Я точно знал, что это Хокинг. Личность второго оставалась загадкой. Мысленно я дал ему прозвище «Знаток». Они внимательно смотрели только друг другу в глаза. Изучали. Я знал, что сейчас начнутся дебаты, от которых зависит судьба каждого из них и, что самое неожиданное, моя тоже.

Зал достиг максимального звука, который уже был физически неприятен, и я ударил по тарелке. Хрустальный мелодичный звон, как казалось, выбросил все остальные звуки из помещения. Зал замолчал в ожидании действия. Людей не было видно, только общая серо-коричневая масса с редкими яркими пятнами. Лица отсутствовали. Стояла звонкая тишина.

И они заговорили. Абсолютно неподвижный телом Хокинг говорил неестественным, механическим голосом, его речь будто была пропущена через некое невидимое устройство. Речь другого текла плавно и важно, как будто голос был продолжением его личности, так тембр соответствовал его виду. Можно сказать, что чуждое мне ранее выражение «бархатный голос», приобрело воплощение, настолько приятным и теплым он был.