— Это примерно полчаса, может, немного меньше, если ты, упрямец, перестанешь корчиться и послушаешь меня!.. Прямо сейчас нам не поможет врач, но поможет природа. Твое тело уже поняло, что происходит, процесс идет к завершению, но этот ебаный пиздец нужно просто пе-ре-терпеть… Давай просто полежим… говори, рассказывай что-нибудь… а я займусь твоей меткой, вот так…

Он несколько раз провел языком по окружности потемневшего соска, потом вылизал навершие и, убедившись, что омега стал дышать немного ровнее, тихо напомнил:

— Помни про решающую метку… Я должен укусить тебя на середине вязки, лучше позже, чем раньше. Держись сколько можешь, но если почувствуешь такие резкие спазмы, что начнешь уплывать, дай мне знать, что время пришло.

Джим что-то настойчиво ему говорил, увещевал, упрашивал, и, хотя смысл сказанного от Морана ускользал, его немного привел в себя тихий уверенный тон альфы. А когда тот снова начал лизать метку, паника постепенно сошла на нет, и Себастьян теперь только сдавленно поскуливал, считая каждый вдох-выдох, чтобы занять мозг чем-то не таким опасным, как мысли о возможном разрыве с Мориарти. Но не тут-то было…

«А чем ты, идиот, думал, решая заняться с ним ритуалом привязки? Витал в облаках, где обитают одни только счастливые младенчики из рекламных роликов, такие пухленькие, какающие розовым мармеладом и трогательно-беззащитные… Тогда ты не просто идиот, ты клинический омега-истерик, впечатлительный дурак, соблазнившийся иллюзией! И это в твои-то годы… Так заблуждаться простительно в семнадцать, но не когда ты разменял четвертый десяток!» — голос деда был подобен секущей чувствительную задницу розге, только удары падали на окровавленное сердце Морана, чувствующего себя сейчас так погано, что внутренне он был полностью согласен с каждым беспощадным словом сурового предка.

«Я всего лишь хотел, чтобы гены Джима не пропали зазря… хотел, чтобы наш с ним ребенок унаследовал его гениальность. Тогда, может быть, он направил бы ее на то, чтобы и вправду поменять что-то в этом гребаном мире…»

«О, да ты, оказывается, вовсе не наивный романтик-революционэр, как я ранее полагал, глядя на ваши с ним безумные выкрутасы и гадая, когда же ему отстрелят яйца, а тебе поджарят задницу! Нееет, ты — генетик-эволюционист! Ты решил, видимо, принести себя в жертву высокой идее репродуктивного бессмертия этого твоего гения? Тогда ты еще больший идиот, чем я думал о тебе первоначально!» — жестоко припечатал дедуля-генерал внука-омегу, «ступившего на дурной путь под влиянием чертового ирландского ублюдка».

«Почему? Ну почему ты решил, что я идиот лишь из-за того, что хочу общего с ним ребенка?» — попытался все-таки хоть как-то защититься от сурового распекания Моран.

«Да потому, что на детях гениев природа, мать ее бета, отдыхает! И лучший тому пример — ты сам! Твой папа был гораздо умнее — когда его угораздило связаться с тем скотом, по вине коего ты появился на свет, ему все же хватило ума вовремя уйти от него!»

«Только потому, что ты пригрозил лишить его и меня наследства, если он не сделает этого…» — скрипнув зубами, напомнил завравшемуся деду Себастьян. Но тот ни разу не растерялся и обратил ложь о папе в свою пользу:

«Вот я и говорю, что твой папа, упокойся он с миром, был поумнее тебя! Если бы он этого не сделал, ты уже давно подох бы от наркотиков где-нибудь на задворках Дублина! Хотя… то, что ты теперь делаешь с собой, ничуть не лучше… Я проклинаю ваше потомство, так и знай! Проклинаю!» — голос деда, и до того набиравший силу, теперь загрохотал у Себастьяна в ушах артиллерийской канонадой, и эхо войны заставило его вздрогнуть и вынырнуть из липкого тяжелого транса в актуальную реальность. Но, стоило ему сделать это, как боль, терзающая тело, резко напомнила о себе, и он охнул, вцепившись до синяков в плечи Джима:

— Мы прокляты, Джим… мы прокляты… нет, только я… только я… я все это заслужил… я… убивал… убивал много раз… и часто невинных… и теперь расплачиваюсь за все, что сделал… ты… ты должен оставить меня, со мной ты будешь несчастен… у нас… у нас ничего не выйдет… — запричитал он, не помня себя от боли и отчаяния, с ужасом ощущая, как резкое слова деда опутывают его с ног до головы ключей проволокой, и проклятие потомству, как живучий сорняк, уже начинает прорастать внутри его тела, сплетаясь, сцепляясь с семенами, которыми Джим густо засеял его тайный сад…

В менее драматической ситуации Мориарти яростно выбранил бы Себастьяна и отвесил ему пару пощечин — это было безотказное средство для прекращения истерики; но поднять руку на человека, явно обезумевшего от боли, которую Джим сам же и причинял, казалось подлостью. Любимого хотелось успокоить, утешить, заласкать и покрыть поцелуями, вопреки обычному насмешливому отношению Мориарти к эмоциональной нестабильности омег.

Хуже всего была невозможность по собственной воле прервать половой акт — сцепка, эта высшая точка физической любви, дававшая счастливой паре самое полное удовлетворение, здесь и сейчас ощущалась капканом, дьявольской ловушкой, куда они угодили с размаху, как два глупых кролика.

— Тигр… Тигр… — игнорируя экзальтированные попытки покаяния о «невинных загубленных душах», успокоительно нашептывал Джим на ухо Себастьяну. — Это все неправда, это говорит твоя боль. Она скоро кончится, милый. Я обещаю. Я здесь, я с тобой… с тобой…

В паузах он снова принимался вылизывать метку, используя единственный доступный способ обезболивания, пока не придет время финального укуса, и молился про себя только об одном: чтобы узел скорее спал, и тело Себастьяна получило желанное облегчение.

— Нет, я ведь и правда убивал… и боль… черт, Джимми, я всегда гордился умением… терпеть боль… почему же сейчас это так… так тяжело? Оххх… — Морану приходилось выталкивать каждое слово с усилием, как будто он не валялся в постели с любовником, а тягал штангу в спортзале или делал марш-бросок с полным боекомплектом по пересеченной местности. Господи, да он бы все сейчас отдал за то, чтобы испытывать любые силовые нагрузки, чем терпеть проклятый ритуал, унизительный не только своей болезненностью, но тем, что одному в паре приходилось боль причинять, а другому — ее терпеть.

Они оба давно уже прошли этап увлечения бдсм-стилем в сексе, приключившимся в тот период, когда Мориарти тесно общался с мисс Адлер, известной лондонской иксибетой-доминатрикс. Моран ее ненавидел, Дебора боялась, а Джим использовал ее связи и возможности в своей игре с Холмсами, и весьма повеселился, когда эту высокомерную суку сгубило в итоге чрезмерное увлечение чертовым детективом.

— Сантименты! У Домины! Кто бы мог подумать! — хохотал Мориарти, узнав, что в итоге ей пришлось униженно просить защиты у Холмса-старшего. — А ведь она действительно могла бы подорвать британский бюджет, если бы не заигралась в амур-тужур с Девственником! Какая удача, что я не стал требовать у нее гонорар за сводничество!

Однако, пока они общались, мисс Адлер как-то заманила Джима на одну из своих закрытых вечеринок, где гостям вместо фраков и вечерних туалетов предписывались маски и латекс. Помнится, действо проходило на одной из вилл, принадлежащих королевской семье — в ту пору Доминатрикс дрессировала очаровательного омегу, состоящего в родстве с августейшей особой, и этот бедняга совсем голову потерял, позволив ей делать с собой то, за что хроникеры и папарацци поубивали бы друг друга, лишь бы успеть первыми тиснуть в прессу компромат такого уровня. Но, к чести мисс Адлер, весь компромат, какой у нее образовался в ходе той памятной вечеринки, она благополучно сохранила на свой смартфон, с чего, собственно, и началась долгая игра с обоими Холмсами…

Ну, а у Джима и Морана по мотивам всего увиденного приключилось несколько сессий в стиле садо-мазо, но они оба быстро пришли к выводу, что наручники, маски, разные приблуды для члена и задницы и кожаные плетки хороши разве что в качестве острой приправы к основному блюду. Питать же этим свои чувства все время — все равно, что подсесть на индийский карри или мексиканский хот-чили(4), и не есть ничего кроме.