— Оххх… да тут одним запахом можно упиться… каков же этот твой огненный нектар на вкус? — заново вооружившись пустой кружкой, ковбой протянул ее к бутылке, матово поблескивающей темным стеклянным боком в руках Ричарда.

— Попробуй и сам реши, какой он для тебя… — отозвался Даллас и щедро плеснул коньяка в подставленную посуду.

Ему все же было немного досадно, что судьба «приворотного питья», привезенного из Нового Орлеана, оказалась такой не романтической, но он утешал себя соображениями практической пользы: им обоим просто необходимо было расслабиться.

Если все пойдет как надо, можно вообразить, что простецкая походная еда — на самом деле изысканный ужин, накрытый не на плоском камне, а на столе лимонного дерева, застеленном белоснежной скатертью, поданный на фарфоровых тарелках, источающий самые соблазнительные ароматы французской кухни… Вместо тусклого чадящего очага — горят масляные лампы с тонкими колпаками из муранского стекла, вместо чересчур пахучих свернутых шкур, подсунутых под задницу в качестве подушек — удобные стулья с высокими ножками. А на стене висит большое зеркало в серебряной раме, отражающее в полный рост мистера Ричарда а-Далласа и его молодого супруга, счастливых, беззаботных и без ума влюбленных друг в друга.

Эта идиллическая картина прекрасно вписалась бы в интерьер «Кафе де Пари» или «Прекрасной креолки», любимого новоорлеанского ресторана Ричарда, но посреди деревни команчей, после кровавого рейда и на пороге трудных событий будущего, казалась не более реальной, чем легендарное Эльдорадо или пресловутый рай последователей Триединого.

Текс держал кружку, но почему-то медлил поднести к губам, и Ричард поторопил его:

— Ну что же ты, ковбой? Пей смело. Мы ведь еще толком и не отмечали нашу свадьбу как положено, не желали друг другу счастья вместе с обещанием подохнуть в один день… Или тебе запах шоколада не по нраву, ты мед предпочитаешь? Тогда мне следовало поить тебя ликером, а не коньяком. Прости, ликеры для меня слишком сладкие… или я для них староват.

Вдыхая глубокий аромат напитка цвета густой смолы, Сойер ловил оттенки, играющие то ноткой ореха, то шоколадной горечью, то неожиданной приметой наступающей осени — запахом сухой листвы и травы, и, удивляясь тому, кто сумел заточить это все в одной бутылке, не торопился пробовать его на вкус.

Но Ричард, похоже, решил, что ковбою не нравится его коньяк, что ему больше по нраву сладость медовой измены…

Текс, задетый за живое злой иронией, явственно прозвучавшей в голосе любимого, передумал пробовать его угощение и почти уже отставил его прочь. Но, сообразив, что это станет для Далласа лишним подтверждением для ревнивых подозрений, все же поднял кружку, отсалютовал мужу:

— За нас с тобой, Дик! — и в два долгих глотка опустошил ее до дна.

Огненная лава прокатилась по нёбу и горлу, вытопив слезы на глазах, и ковбой, по незнанию нарушивший главное правило употребления столь благородного напитка, зажмурился и замотал головой, объятой мягким шоколадным пламенем…

Когда к нему вернулась способность дышать и говорить, он шумно вдохнул и, сосредоточив расплывающийся взгляд на глазах Ричарда, с вызовом потребовал:

— Еще! Налей еще! Хочу выпить все до капли и сгореть… согреть своим дыханием твое холодное сердце!

— Еще? — видя, что творится с мужем после относительно небольшой дозы непривычного напитка, Ричард с сомнением покачал головой:

— По-моему, тебе уже достаточно… но мне не хочется выглядеть скупердяем или плутом, который только дразнит лакомством, не позволяя его распробовать по-настоящему. Так что изволь…

Он снова плеснул коньяк в стакан Текса и подлил себе, и пока оба пили, альфа постарался выкинуть из головы все тревожащие мысли, ну, а с тем, чтобы заглушить сердечную боль, ненадолго заменить ее жарким и нежным теплом, превосходно справлялся сэр Хэннеси.

Даллас нащупал на тарелке большую вяленую сливу и без церемоний засунул ее Тексу в рот:

— Ты болтаешь чушь насчет моего сердца, хотя рвешь его на части, не слушаешь моих советов, и ладно, я уже привык, но по крайней мере прими тот, что касается коньяка: ешь! Иначе твоя голова завтра будет напоминать бубен, в который шаман лупит своей колотушкой.

Текс покорно позволил Ричарду засунуть себе в рот мягкую сморщенную сливу, тут же по-новому оттенившую вкус коньяка, но на его последние слова про сердце, которое якобы, рвал на куски, протестующе замотал головой и сделал попытку подняться на ноги.

Но, видать, этот самый Хеннеси потрудился на славу, чтобы те, кто прикладывался к его коньяку, живо утрачивали контроль над собственными конечностями и головой — не иначе как раз за тем, чтобы хитрым альфам проще было укладывать под себя податливых омежек…

Однако, Текс не сдался. Поставив кружку, он повернулся на бок и, уподобившись тварям, передвигающимся с помощью четырех лап, встал на четвереньки и переместил себя к Ричарду поближе, обогнув очаг. Усевшись рядом с ним, он забросил одну руку ему на плечо, а другой потянулся к лицу альфы, намереваясь приблизить его к собственному:

— Пусть шаман хоть станцует танец на моей голове, коль она того заслужила… но ты несправедлив ко мне, Дики… несправедлив! Да, черт возьми, я сделал с этим омегой то, что сделал! Но… если б я только мог предположить… мог быть уверен в том, что ты сам примешь меня, как он… разве взглянул бы я на его чертову задницу? Да ни за что!

Хмель уже достаточно развязал Тексу язык, чтобы он смог, наконец, признаться истинному в своем неутоленном альфовьем желании, но тот же хмель вызвал в нем новый приступ запоздалой вины:

— Прости… прости… мне следовало раньше сказать тебе такое… и не быть таким дураком, не влипать в то дерьмо, которое только пахнет медом… А еще помнишь, когда мы встретились у деревни и… ну… когда ты не стал продолжать?.. Я тогда разозлился на тебя, сильно разозлился… может, не злись я так, ничего и не было бы дальше… — неожиданно пришло ему на ум то, что на самом деле подтолкнуло его в объятия индейца.

Пальцы его скользнули по щеке и губам альфы, рука бессильно съехала вниз, и он в раскаянии склонился к коленям Ричарда, только теперь открыв, что все это время просто пытался по-глупому отомстить истинному за недополученное наслаждение…

Ладонь Ричарда на секунду замерла в воздухе, как будто не зная, на что решиться, но затем опустилась на голову Текса, ласково взъерошила и без того спутанные волосы, пыльные и выгоревшие на солнце, и так сладко пахнущие осенью и травами прерии…

Даллас глубоко вздохнул, и на выдохе ему показалось, что из сердца выскочила тупая игла, торчавшая там с тех пор, как он узрел своего мужа в объятиях постороннего омеги.

— О-о, да ты в самом деле напился, Текси… Ты совсем-совсем пьяный… хватит виниться, я не патер Енотова Жопа, мне это не нужно.

Он наклонился, покрепче обхватил ковбоя и вместе с ним опрокинулся на расстеленные шкуры, вытесняя из нагретого пространства типи всех посторонних духов вместе с чужими запахами.

— Ты только скажи ясно, моя любовь, чего ты хочешь больше — чтобы я повязал твою задницу или самолично взять мою в жесткую сцепку?.. А?.. Твой патер, стало быть, волновался не зря: ты еще тот альфаложец.

Декс дурачился и дразнил Текса, по своему обыкновению, но его член уже давно стал тверже камня, и густой секрет увлажнил ложбинку между ягодицами…

Опрокинувшись на спину, Текс блуждал взглядом по жердям и натянутому меж ними кожаному пологу, как будто мог там прочесть ответ на заданный альфаэро вопрос. Голова слегка кружилась, веки медленно тяжелели, словно кто-то мягко, но настойчиво надавливал на них пальцами, но хмель и желание бродили по крови в обнимку и будоражили фантазию ковбоя, подталкивая его к преодолению последних запретов…

— Я хочу… хочу познать с тобой все… все, что может быть в нашем союзе… хочу, чтобы ты брал меня в сцепку и сам хочу тебя повязать… ох… только ты ведь не омега… как же тогда это может быть возможно и… приятно? — бормотал он, и язык его все больше заплетался, и одновременно желал сплестись с языком мужа, проникнуть ему в рот, пройтись по соленой коже от горла до самого паха и вылизать стоящий член, прежде чем Дик успеет излиться…