Решив для себя сомнения в пользу Лунного Оленя, ковбой снова улегся рядом с ним и теперь уже довольно смело дотронулся до входа в тайные врата. А индеец поймал в свои ладони его член и принялся мягко покатывать его между ними, как будто трут. Эта необычная ласка заставила сердце Текса забиться быстрее, и сделала его собственные движения более нетерпеливыми.

Влажная щель между ногами индейца подалась и пропустила в себя его пальцы так же легко, как спелый плод гуавы пропускает в свою сочную мякоть ложку. Втрое отверстие омеги тоже текло вовсю, и, чтобы доставить ему двойное удовольствие, Сойер принялся исследовать и его тоже — переместив пальцы на кольцо заднего прохода, он склонился к тайному входу и провел по влажным припухшим створкам языком.

Индеец выпустил его член и лег на спину, пошире раздвинув ноги и закрыв глаза, но его горло при этом не производило никаких звуков и дыхание оставалось все таким же ровным, как если бы он не лежал на ложе страсти, а сидел в кругу своих ближних и внимал речам отца. Текса немного удивила подобная отстраненность, но он не стал морочить себе голову еще и этим, верно расценив перемену позы, как призыв к тому, чтобы перейти к главному действию.

Приподнявшись над ним и устроившись между коленей юного омеги, он направил в тайный вход свой член и, надавив, погрузил его в щель на пол-дюйма. Дальнейшее движение встретило какое-то препятствие, словно вход сильно сужался или что-то сопротивлялось проникновению. Индеец оставался бесстрастным, только чуть плотнее сжал губы и немного чаще задышал — и Текс сообразил, что ему, должно быть, больно. Тогда он подался назад, но сильные пальцы Лунного Оленя тут же стиснули его запястье и темные глаза раскрылись и уставились на него, а губы зашевелились:

— Будь смелым, Белый Ездок, Лунный Олень умеет терпеть боль, Лунный Олень не будет мстить тебе за нее.

А-Сойер мгновенно ощутил в словах омеги обидный намек и вызов собственной храбрости, и, стиснув зубы, несколько раз качнул бедрами вперед, прорывая преграду. Ему показалось, что что-то там внутри тела индейца лопнуло или разошлось, Лунный Олень все-таки дернулся и прикусил нижнюю губу, и до ковбоя отчетливо долетел солоноватый запах той жидкости, что у всех пахнет одинаково. Запустив туда руку, он ощутил липкую влагу, и, поднеся пальцы к носу, убедился, что так оно и было — темные пятна на них были пятнами крови…

Остановив себя, Текс дотронулся чистыми пальцами до щеки любовника, чьи глаза все еще были зажмурены, а губа закушена, и спросил:

— Мне продолжить или ты хочешь… отдохнуть? — в последний момент он решил пощадить гордость команча и употребил другое слово вместо «прекратить», которое хотел сказать поначалу.

— Лунный Олень вынослив, Лунный Олень не устал. Продолжай, бледнолицый брат мой. — прошептал юноша, хотя Текс уже понимал, что особого удовольствия он ему не доставляет. Сойеру на какой-то момент захотелось снова привлечь внимание Ричарда, но тот напустил между ними и собой столько терпкого табачного дыма, что стало ясно и без слов — он не хочет принимать участия в развлечениях младшего мужа.

Ковбой вздохнул и подумал, что вовсе не так представлял себе эту ночь. Но теперь отступать и не покрыть себя и Зовущего Реку позором в глазах целого племени было невозможно, и ему оставалось только довести начатое до конца…

…Глаза Ричарда хорошо видели в темноте, за эту особенность Тони шутливо прозвал его Кошачьим царем, вот только сейчас она не доставляла никакой радости. Даллас не хотел смотреть туда, где его любимый муж, в угоду своей двойственной природе, сдавал экзамен на звание лучшего бледнолицего трахальщика команчей, но все-таки смотрел, а если отводил глаза — продолжал слышать и обонять. Каждый страстный вздох Текса, каждый невольный стон юного омеги, каждое нетерпеливое движение любовников навстречу друг другу, выдающее жажду соития, поднимало в сердце Черного Декса волну неукротимой ярости, и ревность вонзала в голову десяток отравленных шипов.

Когда Текс опустил лицо между разведенными бедрами Лунного Оленя и принялся лизать тесный вход юноши, Ричард, не раз наблюдавший подобные сцены в борделях, должен был бы испытать возбуждение — но почувствовал лишь неодолимое отвращение и гнев… Он едва удержался, чтобы не вскочить, схватить кнут и как следует ожечь младшего мужа по голой заднице, объяснить раз и навсегда, что губам и языку Текса Сойера а-Далласа не место на членах посторонних омег, какими бы соблазнительными не казались их запахи и заигрывания.

«Нет, так нельзя! Я не стану его позорить, не стану… Омега поймет, но альфа затаит злобу, я никогда не приручу Текса, если в угоду своей ревности растопчу его гордость.» — и Ричард продолжал сидеть неподвижно, как шаман в медитации, и выглядел таким же спокойным и бесстрастным; только стесненное дыхание и судорожно сжатый кулак, лежавший на колене, выдавал его истинные чувства… Текс, впрочем, все равно не сумел бы этого заметить, настолько он был занят и увлечен лишением Лунного Оленя омежьей невинности.

Кое-как запихнув в юношу член, ковбой принялся о чем-то тихо переговариваться с ним, потом задвигался, потом снова остановился и начал нежно расспрашивать любовника… смотреть на это дальше становилось невмоготу, и Декс решил, что и не должен.

«До рассвета пусть делает все, что хочет…» — он потихоньку поднял боковой полог типи, где был устроен еще один потайной выход — должно быть, как раз на такой случай — и бесшумно, как дикий кот, канул в ночь…

…Поза, которую избрал для первой своей ночи команч, сперва показалась Тексу очень соблазнительной — так и гладкая безволосая грудь индейца, и его темные маленькие соски были доступны для языка и поцелуев, да и дарить двойное наслаждение, лаская член омеги рукой и одновременно проникая в него собственным членом, представлялось увлекательным делом. И все бы хорошо, если бы не неподвижно застывшее, будто маска, лицо любовника, его крепко стиснутые зубы и зажмуренные глаза, и стоическое молчание, с каким он терпел боль от утраты невинности. Кровь из тайных врат все еще слегка сочилась, стало быть, рана, образовавшаяся при разрыве нежной девственной плоти, была достаточно болезненной. И Сойер, вместо удовольствия обладания ощущал себя едва ли не палачом, пытающим жертву, распятую под ним…

Но кто бы ему раньше сказал, что лишать омегу девственности — такая докука? У них с Далласом все было как-то иначе, проще и легче, даже несмотря на то, при каких любопытных обстоятельствах это произошло…

Воспоминание об этом на какое-то время подогрело начавшую стремительно остывать страсть а-Сойера, и он возобновил вторжение в тесное лоно юноши. Но тот лежал под ним, словно деревянная кукла — так напряжен был от боли и желания не показать ее, что каждый новый толчок лишь усиливал ее. Ну и как же тут кончить?

Ковбой разозлился. Сперва на Далласа — за то, что он дал ему самому решать и выбирать, не использовав права старшего мужа на запрет, а потом — на индейца: если бы тот хоть покричал или поскулил от боли, все было бы как-то полегче. А если бы еще и сказал толком о своих ощущениях, то было бы понятнее, как себя вести и чем облегчить страдания девственника…

Тут он вспомнил про снадобья, которые ему дал с собой добрый Ньюбет — там точно было такое, что снимало боль очень быстро! Текс как-то даже интереса ради засек время по новенькому брегету, полученному в подарок от Ричарда — и убедился, что не пошло и десяти минут, как боль, мучившая его по той же самой причине, стихла и сделалась почти незаметной. Если он сейчас убедит индейца принять это лекарство, то дальше они смогут провести время куда как приятнее…

С этой мыслью, ковбой поспешил выйти из вскрытого им тайного входа, пока случайно не кончил и не запер его сцепкой, и, сев на пятки, обратился к Ричарду:

— Дики, передай-ка мне сумку со склянками Ньюби…

Но ответом на его слова была полная тишина, и только теперь он заметил, что Далласа нет на соседнем ложе, и нигде внутри типи тоже. Только сизый дым от раскуренной им трубки плавал рваной завесой в стоячем воздухе…