— Поздравляю, вы беременны!
Обычно, по доброй новоорлеанской традиции, счастливая весть ознаменовывалась веселой вечеринкой для друзей и соседей, с неизменным барбекю, подарками и балом. Но Ричард решил не подвергать самолюбие и терпение Текса новому испытанию, тем более, что и сам не видел в нежданном событии повода для праздника, хотя в глубине души испытывал робкую, трепетную радость…
Когда Тони подарил ему первенца, он воспринял это спокойно, без гнева или эйфории, просто поставил дополнительную отметку в графах «расходы» и «забота о ближнем». Родившийся омежка был трогательным и милым, он забавлял отца, внушал желание защищать от невзгод и вообще — сделать его жизнь счастливой и беззаботной, но и только. В постоянных разъездах, в бурном водовороте опасных приключений, Ричард очень редко вспоминал о сыне, если не требовалось выслать деньги или принять быстрое решение о его судьбе.
С Тексом — и с ребенком, который соткался внутри любимого тела из их общей крови — все было иначе…
Первые дни после подтверждения доктором «радостной вести», Текс бродил по территории виллы сам не свой. Он сторонился слуг, уклонялся от сделавшегося вдруг невыносимо-любопытным и даже где-то назойливым Дэнни, и уж точно избегал проводить в обществе альфаэро больше времени, чем того требовали приличия и здравый смысл. Фактически это означало, что они встречались только за столом, трижды в день.
Их совместные трапезы, ранее проходившие в беззаботной болтовне и обсуждении грядущих путешествий, теперь сопровождались лишь обменом короткими репликами и односложными ответами на вопросы, которые Тексу задавал участливый Ричард. И вопросы эти касались преимущественно его самочувствия, будто все прочие темы вдруг вовсе перестали волновать Далласа! Чем чаще о-Сойер слышал заботливое ричардово «ну как ты сегодня себя чувствуешь?» тем чаще в нем поднималась жгучая до тошноты волна обиды на мужа, вкупе с тихим бешенством а-Сойера, видевшего в своем нынешнем положении только досадное препятствие, вставшее между ним и той красивой жизнью, что успел наобещать ему альфаэро.
Но Текс все еще помнил приличия и, скрипя зубами, сдерживался от резкостей, колющих ему язык. Вместо того, что он в самом деле мог бы крикнуть в ответ на это показное участие, он холодно извещал Далласа о том, что «все в порядке», и далее их завтрак продолжался уже молча, и Текс стремился завершить его как можно быстрее.
Так продолжалось до тех пор, пока обида все же не переполнила чашу терпения ковбоя и не изверглась из его желудка вместе с горькой желчью и таким же горьким на вкус утренним кофе…
Когда это случилось в первый раз, Текс устроил мужу безобразную сцену, выплевывая в него весь свой гнев и накопленную досаду, и, испуганный силой собственных переживаний, сбежал от него к себе в комнату, откуда не вышел ни к обеду, ни к ужину. Но, когда минула бессонная и полная раскаянных мыслей и молитв ночь, и Сойер вновь спустился в гостиную к завтраку, к его ужасу с ним случилось то же самое — едва он отправил в рот пару ложек молочной каши, решив, что лучше начать с нее, а не с черного кофе, как желудок болезненно сжался и вытолкал ее назад, словно то была отрава…
— Дики… что это со мной? — впервые за эти долгие дни сменив гнев на милость, Текс испуганно и виновато взглянул на мужа и даже поймал и сжал его пальцы. — Может, какая-то луизианская… лихорадка?
Ричард, видимо, знал о первых неделях беременности несколько больше самого Текса, и потому только отрицательно покачал головой, не скрывая улыбки на губах:
— О, дорогой мой, не тревожься, это не лихорадка. Разве Ньюбет не предупредил тебя о том, что так будет?
— Что будет? И как… так? — опешил Текс, но тут же связал вопрос альфаэро с именем своего степ-папы, и пристыженно замолчал. Потом смущенно и коротко взглянул на мужа — Д-да, он кажется меня предупреждал, но… я невнимательно слушал его тогда. И… понятия не имею, как с этим справиться, если так будет теперь все время, пока… пока не придет срок…
Тут его мысли умчались туда, где царили смутные воспоминания о дне, в который Ньюбет произвел на свет Марка, и из которого он запомнил лишь его громкие жалобные стенания, ворох окровавленных тряпок в руках у дородного беты-повитухи, и бледное до прозелени лицо отца, курящего под запертой от него дверью одну сигару за другой…
От этих смазанных и тревожных картинок его желудок вновь пришел в движение и Текс спешно вскочил из-за стола и ринулся в сторону кухни, ища какую-нибудь посудину…
Ричард жестом остановил слугу, который собрался бежать на помощь молодому хозяину, сам выждал пару минут и отправился по следам Текса — благо, деваться супругу с асьенды было попросту некуда; но даже если бы строптивец решил улизнуть в город, альфа легко отыскал бы его по запаху.
Аромат диких слив с оттенками муската и красного сладкого вина тянулся за Тексом повсюду, и стал сильнее, ярче, как всегда случалось с омегами при беременности. В нем появились и новые ноты: спелого лимона и земляники, они вплетались в шлейф основного аромата подобно тонкому золотому шитью. Он по-прежнему привлекал альф, но, в отличие от запаха течки, будил не грубое возбуждение и стремление обладать, а нежность, почтение, готовность защищать и служить всем желаниям и капризам того, кто носил в себе новую жизнь…
К огорчению Ричарда, Текс тяжело переносил беременность, поскольку сопротивлялся ей физически и душевно, не видел ничего привлекательного в этом «ужасном состоянии», и самого себя считал испорченным, кем-то вроде сломанной игрушки… Альфа понимал, что настало время помочь любимому в принятии перемен, позвать его заново в свои объятия, найти слова, которые упадут Тексу на сердце и заставят ожить, откликнуться. Но для начала было бы неплохо просто поговорить…
…Он обнаружил Текса в кладовке, примыкавшей к кухне, согнувшимся в три погибели над ведром; муж оперся руками на стену и тяжело дышал, пытаясь справиться с дурнотой, но, похоже, не очень-то в этом преуспел.
Сердце Ричарда пронзила горячая любовь, какой ему не довелось испытать ни с одним из Тексовых предшественников — особая любовь альфы к зачавшему от него омеге, свободная от алчности и гордыни, чуждая мелочным обидам, но способная преобразить весь мир для истинной пары, готовой превратиться в триаду.
Даллас подошел к мужу и крепко обнял, прижал к себе, целуя затылок и шею под взмокшими, спутанными волосами, наслаждаясь запахом, и прошептал:
— Я здесь, мой драгоценный, я рядом… Я люблю тебя. Не бойся, Текси, мы пройдем этот путь вместе, от начала и до конца, и клянусь, клянусь, что не оставлю тебя одного — ни сейчас, ни после. Я не поеду в Нью-Йорк, пусть сами приезжают, если им нужно. Это легко устроить. Но и в Луизиане мы не останемся, здешний климат слишком тяжел для беременных.
Текс не отвечал на его ласки, но хотя бы не вырывался, как-то притих в его руках, ничего не говорил, но определенно слушал, и слушал внимательно.
Ричард мягко повернул любимого, чтобы увидеть его лицо, и спросил:
— Вы хотели бы снова жить на ранчо, мистер Сойер-а-Даллас? Но не простым ковбоем в подчинении у отца, работающим от зари до зари, наравне с бетами, не видящим ничего, кроме коралей, конюшен и прерии, а самому стать владельцем, полным хозяином надо всем? У тебя будет и большой дом, и слуги, и наемные работники, и сколько угодно породистых лошадей… У нас будут хорошие соседи, а милях в пяти, не дальше-большой город, куда мы сможем ездить на праздники и в гости, а нашего ребенка ты сам станешь учить ездить верхом и стрелять из кольта… Хочешь, я куплю поместье в Монтане?
Когда Ричард заговорил с ним, Тексу поначалу захотелось провалиться от стыда сквозь плиты пола. Однако, ласковый голос мужа вовсе не корил его, но успокаивал и утешал, обещал то, в чем о-Сойер теперь так остро нуждался и чего не мог дать себе самому из своей ипостаси альфы.
Слова Далласа о том, что он останется с ним и отменит поездку в Нью-Йорк, возродили в душе ковбоя надежду на лучшее будущее, чем он себе уже мрачно рисовал. Значит, Дики все-таки любит его, если ради того, чтобы Текс не чувствовал себя несчастным и покинутым, решил отменить важные дела и поездку.
