«Пусть думает, что я давно сплю… тогда его усилия пропадут даром, даже если он под самую дверь приползет скулить и кончит в замочную скважину…» — мстительно приговорил альфа, но более жалостливый омежка оказался с ним не согласен и между ними завязался занятный внутренний спор:

«Нет, он ведь не дурак, он знает, что я не сплю…»

«Ну и что с того? Если ты не станешь в ответ пыхтеть и ворочаться, то он быстро решит, что ошибся и заснет сном праведника…»

«Ой, это тебе легко рассуждать о покое… а вот я уже хочу его… хочу, хотя все еще сержусь…»

«Оооо, вот оно, твое омежье непостоянство и слабость, которую он прекрасно знает и использует! Будь я настоящим альфой, такие штучки со мной не сработали бы!»

«Да уж… но ты не забывай, нас тут двое, и со мной тебе придется считаться, хочешь ты того или нет.»

«Проклятье! Вот уж сподобил Триединый сотворить этакого урода…»

«Не кощунствуй, или понесешь заслуженную кару за свою гордыню!»

«Ай, не надо мне тут проповеди читать, и корчить из себя праведника! Если ты такой святоша, тогда продолжал бы сидеть на ранчо и не тащился бы сюда, поглядеть на дивный новый мир, полный разврата и соблазнов…»

«Тссс… ты слишком сильно шумишь! Он уже понял, кажется, что мы не спим…»

Текс мысленно прикрикнул на обе свои ипостаси, так некстати затеявшие ссору, и снова прислушался к звукам, долетавшим снаружи. Теперь ему почудилось, что альфаэро покинул гостиную и крадется к распахнутому в весеннюю влажную ночь окну, выходящему на галерею и затянутому тонкой москитной сеткой. Похоже, так оно и было, но шаги Ричарда замерли, немного не доходя окна, и вскоре нос Текса наряду с терпким и ярким ароматом кофе и лимона, учуял табачный дым — стало быть, он вышел покурить…

Запах возлюбленного взбудоражил его не на шутку, разбудив вместо гнева страстное желание. В какой-то миг, Сойер даже испугался, уж не приключилась ли с ним внеочередного цветения — так бурно и ярко отреагировала его омежья природа на близость истинного альфы.

— Этого еще не хватало для полного счастья… — тихо пробормотал он себе под нос, засунув руку в кальсоны и проверяя, не течет ли у него из тайных врат… — уффф… кажется, показалось…

Однако, шарить у себя в штанах оказалось опрометчивой идеей — его член словно бы только того и ждал, чтобы оживиться и удивленно приподнять голову, натянув полотняную ткань.

— Чччерт… да чтоб тебя… — сдавленным шепотом ругнулся на непослушный орган Текс, однако, прекрасно понял, что усмирить его с помощь рук у него не получится — эффект будет прямо противоположным…

А альфаэро, будто бы издеваясь над ним, все курил, любуясь загорающимися в бархатной тьме звездами и вдыхая напоенные цветочными ароматами запахи влажной и почти по-летнему жаркой ночи. Сверчки и цикады завели свое неумолчное пение в наступающих сумерках, а где-то совсем рядом, в ветвях соседнего дерева, опутанного кружевом розового цветения, распевался невидимка-соловей…

Текс откинулся на подушки и тихо рассмеялся — выходит, он сам себя поймал в ловушку, желая наказать мужа. И теперь его точно так же ждала бессонная ночь, полная красочных жарких фантазий и любовных вздохов…

Ричард любил ночь — время, созданное для любви и охоты, а вовсе не для тупого сна. Благословенная темнота укрывала широким плащом злодейства и безумства, порою же, как сейчас, просто нашептывала на ухо, успокаивала тревожные думы, утешала раненое сердце.

Облокотившись на дубовые перила, альфа с жадностью впитывал дыхание ночного сада, смешанное с вишневым дымком табака, но его чуткие уши не пропускали ни единого, даже случайного, звука из спальни, где скрывался своенравный возлюбленный. Текс мог сколько угодно таиться, глушить в груди вздохи, стискивать зубы, но Ричард чуял призывный запах, запах желания, распаленного принудительным постом: словно спелые сливы утопали в сиропе из красного вина, сдобренного мускатом…

Собственное тело отзывалось на эту вакханалию предсказуемо — страстной эрекцией, тянущим сладким спазмом внизу живота и лихорадочной дрожью.

«Ты еще не передумал, мой мальчик?.. Ничего… ночь едва вступила в свои права, и задолго до первого света ты будешь умолять, чтобы я пришел и взял тебя».

Табак дотлел, трубка погасла… но, прежде чем уйти в комнату, назначенную местом ссылки, и предаться жаркому самоудовлетворению, Ричард решил передать привет Тексу. Он подошел к балконной двери — так, что его силуэт явственно обозначился в проеме, при ярком свете луны, и молодой супруг мог хорошо рассмотреть детали — и, не проверяя, заперта ли она, начертил на стеклянной поверхности короткое послание:

«Если гнев тебе милее, лотосоокий,

Пусть он будет твоим возлюбленным — что же делать?

Но сперва ты должен вернуть мне мои объятья,

А в придачу к ним — и все мои поцелуи.» (1)

Едва в оконном проеме возник темный знакомый силуэт, сердце Текса подпрыгнуло в груди, словно заяц, наткнувшийся на койота, и забилось в два раза чаще, а в животе замельтешили ночные мотыльки застигнутых врасплох фантазий.

— Вот я болван, каких свет не видывал! Окно! Он сейчас просто влезет в незапертое окно! — отругал он себя же за непростительную оплошность, благодаря которой весь его план по воспитанию супруга мог рухнуть в одночасье…

Но, по каким-то причинам, Ричард не стал вторгаться в пределы спальни, он лишь оставил на оконном стекле некое послание и медленно удалился в другую половину отведенных им на двоих покоев.

Убедившись в том, что Далласа уже нет на галерее, Сойер вылез из-под кисейного полога и осторожно прокрался к окну. Послание было написано так, что с его стороны текст был зеркальным, и ему пришлось повозиться с тем, чтобы разобрать все, обращенные к нему, слова и фразы. Сперва они показались ему сущей бессмыслицей, но, бегло перечитав их еще раз, ковбой все-таки догадался, что это строки какой-то песни. Ее сочинитель, судя по всему, находился в сходном с Далласом положении, но не постеснялся потребовать от косоокого возлюбленного (тут на ум Тексу пришли виденные им в Сан-Антонио странные омеги из далекой Азии, у которых и впрямь были какие-то косые глаза и решил, что сочинение написал их сородич) вернуть супружеский должок…

— Ну уж нет, Дики, ты меня так просто не выманишь… Ишь, что удумал! Вернуть тебе все поцелуи и объятия — эдак мы и за месяц не управились бы… — вполголоса ответил на хитрую уловку довольный ее разгадкой Текс. Однако, эти короткие строчки против воли заставили его омежье естество волноваться еще сильнее, да и альфовий узел на ноющем от нереализованного желания члене тоже давал о себе знать…

Вернувшись в кровать, Сойер бросился на подушку и, стиснув ее обеими руками, постарался немного успокоиться и умерить жаркий ток крови по жилам. Но кофейно-лимонное лассо с нотками одуряющего вишневого табака уже безжалостно пленило его нос и чресла, и настойчиво вело его мысли и желания поперек принятого им же самим решения — как опытная рука ковбоя выводит из бегущего стада бычка, пойманного за рога…

Своенравный мальчишка не собирался сдаваться на милость победителя, но Ричард и не рассчитывал на быстрый успех. В нем пробудился азарт охотника, достаточно терпеливого, чтобы часами лежать в засаде у логова ценного зверя, и фатализм поэта-романтика, находящего особое удовольствие в чувственной муке неутоленного желания.

Дверь, разделявшая комнаты, была эфемерной преградой для опытного взломщика — и усладой для любовного вора, поскольку не поглощала и не скрадывала никаких звуков.

Лежа на диване, Ричард слышал все, абсолютно все: как Текс ходит по своей спальне, как вздыхает, как бормочет что-то скорее весело, чем недовольно, как скрипит кровать под его весом, как шуршит постельное белье и ночная одежда…

Вот его мальчик снова лег, сперва на живот, как всегда поступал, собираясь заснуть, а вот — резко перевернулся на спину… выдохнул, издал тихий стон и снова повернулся — кажется, на бок. Ну еще бы: попробуйте полежать на животе, одновременно борясь со стояком — не преуспеете. Простыни в этом доме были шелковые, скользкие и гладкие, прохладные, о них так приятно потереться членом, что, начав, трудно остановиться до самого конца.