Хоть бы всё это закончилось! И никогда, никогда больше…

Чаю она всё-таки дождалась. Почти залпом залила в себя два стакана и как-то разом отмякла. Возможно, виной временному душевному покою оказались дивные мельхиоровые подстаканники, обжимающие гранёные ёмкости с крепким горячим напитком? С детства Регина обожала ездить поездом, и подстаканники – непременный атрибут спокойной и, в своём роде, ритуальной вагонной трапезы – показались ей вдруг добрым знаком. Там, в детстве, всё было хорошо, правильно. Там остались папа и мама – добрые, заботливые, понимающие… А вот лет после двенадцати всё как-то разом поменялось. Сперва между родителями будто чёрная кошка пробежала. Потом вроде бы всё наладилось, но вот проложенная стервой-кошкой разделяющая борозда навсегда залегла между подрастающей Региной и любимыми людьми. Откуда-то в их обращении появилась жёсткость. Властные нотки. Наставления. Команды. Поначалу девочка слушалась их по привычке, удивляясь переменам, потом… стала бояться. И хоть за всё время до окончательного ухода из дому до неё и пальцем не дотронулись, её до сих пор не оставляло ощущение, что не послушайся она хоть раз – случилось бы что-то страшное.

…Она потрясла головой, отгоняя тяжёлые воспоминания. Полюбовалась на подстаканники, стараясь вызвать прежнее чувство умиления. Не слишком-то и помогло, но стало спокойнее. Нашла силы отнести посуду проводнице, поблагодарить, заодно предупредила, что заляжет отдыхать – надолго!

…и нырнула, наконец, в ещё не согретую собственным телом берлогу под чистейшими простынями, отдающими то ли лёгкой дезинфекцией, то ли просто специфическим запахом чистого белья. И сразу стало спокойно. И душа уже отлетала в покои сна…

– Глаза зелёные весны, – прошептала Регина, засыпая. – Глаза… зелёные… весны… Господи, скорей бы тепло…

…Она не знала, что в это же время медсестра реанимационной палаты первой Градской больницы, помедлив, прикрыла веки только что умершей женщине. Непорядок это – оставлять покойницу с открытыми глазами. Да ещё с такими, в которые отчего-то страшно заглянуть… Оттого-то и не успела заметить, что радужка покойницы поблёкла, сменив изумрудный цвет на серый. Натянула край простыни на успокоившееся только в смерти лицо.

– Документы при ней были? – спросила, выглянув в коридор, у заглянувшего из любопытства знакомого санитара «Скорой». – С виду молодая ещё, дети, поди, муж… Кому сообщать-то?

– Да какие там документы! С улицы забрали, в чём есть.

Санитар, мужчина в годах, покачал головой.

– Там вообще непонятно что произошло. Хоронили какого-то мужика, должно быть важного, народу много… Уже прощались; и тут как рванёт! Главное, не пойми что и где: то ли в толпе, то ли под гробом! Взрыв-то несильный, без осколков, но наши говорят – по действию похоже на какой-то газ, вроде нервно-паралитического. Хорошо, что на открытом воздухе: никто особо не пострадал, как ветерком обдуло, так и прочухались. Только ослабли сильно. Зато живы. Только этой мадам не повезло: она ближе всех к очагу оказалась… В общем, хрен его знает, чего она нанюхалась. Вскрытие покажет.

Перевёл взгляд на окно в конце больничного коридора.

– Глянь-ка, солнце появилось! Глядишь, потеплеет…

…Судорожно, со всхлипом втянув воздух, Регина вскочила, держась за сердце. В грудь словно вогнали раскалённый гвоздь. Или, чего уж там, осиновый кол, не меньше! Но уже через секунду боль отступила, почти утихла, оставив вместо себя неприятное, но терпимое покалывание при каждом вдохе. И нарастающее чувство паники.

Как недавно, Рине захотелось бежать, куда глаза глядят. Впрочем, нет, не куда попало, а к людям, лишь бы не оставаться одной. Ведь помрёшь тут в одиночестве, как собака, никто и не подойдёт… Усилием воли подавив очередную волну страха, она сделала несколько глубоких вдохов-выдохов сквозь сомкнутые зубы, нашарила сапожки, обулась… Прислушалась к себе. Сердце, вроде бы, и забыло, что минуту назад едва не лопнуло; зато она помнила хорошо.

Как и недавние слова проводницы об аптечке.

Десять минут спустя, отпоенная валокордином, с тремя шариками нитроглицерина под языком, Регина, почти успокоенная, сидела в служебном купе и с немой благодарностью поглядывала на хлопочущую Жанну Владимировну – полную тёзку своей подруги. Та заваривала ромашковый чай, распаковывала печенье, бросала удивлённые взгляды за окно…

– К Ельцу подъезжаем. Выйди, подыши, Регина Брониславовна, совсем полегчает. Стоянка полчаса, тебе за глаза хватит. Да не ходи к себе, на вот, возьми…

Протянула форменное пальто.

– Накинь. Потеплело, градусов пять-шесть, не больше. Ну и погодка, бедные наши головы! У меня мама-то гипертоник; как начинает температура на улице скакать, так у неё криз, и сердце ноет…

Поблагодарив кивком, Регина накинула на плечи чужое пальто и потопала за новой знакомой в тамбур. И впрямь, глотнуть свежего воздуха хотелось безумно, просто-таки жаждалось! Еле хватило выдержки дождаться, пока остановится с лёгким толчком поезд, пока Жанна откроет дверь, выпустив наружу клубы тёплого воздуха, откинет переходную платформу, выглянет, убедится, что новых пассажиров нет и в помине, нырнёт назад, в недра тёплого вагона…А Рина, наконец, шагнула вперёд.

Наружный воздух не обжёг бронхи, как ещё нынче утром, а дохнул в лицо приятной прохладой. С облегчением она обвела взглядом пустой перрон.

Откровенно говоря – боялась, что вот сейчас откуда ни возьмись появится рыжая самозванка… Попеняла себе за детские страхи и вышла.

Но едва отпустила поручень, как вместо того, чтобы ступить на шероховатый асфальт, поскользнулась на чём-то гладком. Упасть ей не дали. Под обе руки жёстко подхватили два здоровенных бугая, голых по пояс, бритых и с какими-то ожерельями на груди, а навстречу шагнул ещё один – высоченный, такой же бритый и полуголый, но самое страшное – злой, как чёрт, и выкрикнул какую-то тарабарщину, сверкая чёрными глазищами. Отчего-то Регина поняла всё до единого незнакомого слова:

«Где наша святыня, смертная? Где Жезл?»

А вместо морозного ядрёного дня её со всех сторон окружила невыносимо душная полутьма.

О чудо! Какое множество прекрасных лиц!

Как род людской красив! И как хорош

Тот новый мир, где есть такие люди!

Уильям Шекспир. «Буря»

О дивный новый мир…

Олдос Хаксли

Регина даже испугаться не успела. А потом и не смогла. Вопрошавший громила выдохнул прямо ей в лицо – да-да, выдохнул, как джинн из какой-то полузабытой детской сказки – клуб сизого дыма. И тотчас стало безразлично, что там с ней сейчас сделают и куда поволокут: отупение нашло почище больничной апатии, когда, хоть вяло, но она могла чему-то удивляться или тревожиться. Сейчас же эмоции угасли разом, все, а вместе с ними и желание сопротивляться. В другое время она нашла бы силы изумиться хотя бы этому – но, увы, не теперь. А потому равнодушно глянула в чёрные глаза жреца.

Почему жреца? Да вот, показался похожим на египетских служителей из «Мумии»… Довелось как-то посмотреть за компанию с Жанкой этот шедевр, так едва дотерпела до хеппи-энда. Впрочем, сейчас эти воспоминания были вообще не к месту. Включились логика и сообразительность, которым отсутствие эмоций пошло на пользу.

– Я вас не понимаю, – сказала Регина, глядя в чёрные, полыхающие гневом глаза. Надо же, бритый – а всё же красив. Редко встречается такая совершенная форма головы…

Жрец с ненавистью прошипел что-то, почти по-змеиному, поминая чьё-то очень уж знакомое имя, и в голове у Регины отозвалось:

«Не лги, смертная! Здесь, в храме Ану-бисса, нет речевых барьеров! Ты отлично меня понимаешь! Последний раз спрашиваю: где украденный тобою Жезл?»

Регина сморгнула. Ещё раз. Видение не исчезло. Мужские пальцы по-прежнему впивались в плечи, в воздухе зависала дымная пелена от неведомых приторно-сладких благовоний – даже глаза щипало. Но главное – царила духота, как в июльский солнцепёк. Всё это – и обжигающая, как в парилке, влажность, и слёзы, невольно проступившие, и боль в плечах – ощущалось столь же явственно, как коллоидная оболочка нитроглицериновой капсулы в подъязычье и ментолово-масляное послевкусие сердечных капель, сохранившееся на языке. Всё творилось на самом деле.