– «Почему так? Толи эти дома погрузились в землю от древности, то ли так специально строили, чтобы свет попадал в полуподвальные комнаты. Всё равно для таких окон нужно делать маленькие и красивые оконные рамы», – рассуждал он с плотницкой точки зрения, и, проходя мимо, пытался заглянуть вовнутрь. Но чуть дальше, где-то посередине здания у входной двери стоял часовой солдат, тоже с ружьем за спиной. Испуганный Вовка отпрянул в сторону. С другой стороны дверей на белом мраморной табличке была надпись: « Здесь, в доме предварительного заключения в 1895-1897г. царской охранкой в камере 193 содержался вождь мирового пролетариата Ленин». Вовка опять превратился в настороженного волка и посмотрел снова на часового. Тот был в красноармейской форме, в «будёновке», красная звезда горела на лбу. Волк живо представил себе Ленина с протянутой вперёд рукой в камере 193, здесь в этом страшном доме, обиженного царя и Иуду и подумал:

– «Даже если меня уговаривать будут делать окна для суда и этого дома, я обязательно откажусь».

Теперь ему нужно было отыскать Водопроводный переулок 54/2, где-то напротив Таврического дворца. Дворец он нашел быстро, но пришлось вернуться назад, чтобы повернуть в Водопроводый. Вот и дом 54/2, вот и акра, о которой говорил Иван Макарович. Сюда. Здесь его ждёт большая жизнь!

Войдя под арку, Вовка очутился в небольшом дворике с сараями напротив дома. В сторонке лежат аккуратно сложенные штабеля досок разной толщины.

– «Сороковка, тридцатка и двадцатка. Уложено правильно», – отметил про себя Вовка.

Справа от арки, над входной дверью, висит деревянная табличка, на которой синей краской написано «Столярная мастерская Миронова». Дверь двухстворчатая, рассохшаяся, давно не крашена и слегка перекошена, плотно не закрывается.

–«Сапожник без сапог, а у столяра дверь не закрывается. Так и должно быть», – отметил Вовка, но тут уже, настроившись на серьезный лад, опять стал волком и вошел в эту дверь. В нос сразу ударил знакомый запах сосновых опилок, однако он попал в чистое помещение с ковровой дорожкой на полу и цветком в горшке на подоконнике. Дорожка ведет к столу, за которым восседает Дама лет сорока с объемными формами, одетая в открытое платье без рукавов, на голове у неё надета модная женская шляпка с подвёрнутыми полями и цветком. Дама подняла глаза от стола и вопросительно взглянула на вошедшего мальчика. Смущенный волк опять стал Вовкой и робко подошел к столу, от волнения даже снял тюбетейку:

Здрасте! – пробормотал он, прижимаю тюбетейку к груди одной рукой и протягивая письмо Ивана Макаровича даме другой.

Увидев конверт, дама выхватила его из руки Вовки и спросила сурово:

– Ты что, курьер? Чем так напуган? От кого конверт?

На конверте было написано: « Миронову Ивану Поликарповичу .От Семёнова Ивана Макаровича. Лично».

– Интересно, интересно! Это кто такой Семёнов? Что-то я не знаю! Ты чей, мальчик? – спросила дама, уже пытаясь открыть конверт, но увидев слово «Лично» остановилась.

– Я к Ивану Поликарповичу из Скрипина, из деревни, из Костромской губернии.

– Это, что ещё такое? Какая такая деревня? У нас и так проблем полно! – и она бросила конверт на стол, – сядь туда, – и она указала на два стула у окна. Вовка послушно отошел от стола и сел на стул, всё ещё держа тюбетейку у груди.

– У нас срочный заказ, Иван Поликарпович занят работой, а тут какая-то деревня.

И дама поднялась и пошла к двери в противоположной стене, держа теперь письмо на вытянутой руке двумя пальцами, словно оно было испачкано в деревенскую грязь. Только она открыла дверь, оттуда донёсся звук пилы, запахло опилками и канифолью.

– Иван. Иван Поликарпыч! Идите же сюда, тут вам письмо.

Шорканье пилы утихло и, секунду спустя, в двери появился высокий и худой мужчина в столярном фартуке и нарукавниках. Лицо его было морщинистым и мокрым от пота, на лбу – очки, жесткие, густые волосы покрыты сединой. И очки, и лицо, и руки, и волосы обильно посыпаны мелкими опилками, которые появляются только после пилы. Чем-то он был похож на Ивана Макаровича. Вид у него был добрый! Иван Поликарпович обтёр ладони о фартук и взял письмо из рук Дамы. Разорвал конверт и взглянул на него, но тут же опустил письмо, надел очки на глаза опять погрузился в чтение. Перевернув листок, прочитал до конца и, закончив, взглянул поверх очков на Вовку. Тот всё также сидел на краешке стула, прижав к груди тюбетейку, и испуганно смотрел на хозяина мастерской, слегка раскрыв рот.

– Так вот ты какой! – Миронов поднял очки на лоб и подошел к Вовке, – дай я на тебя посмотрю, сын солдата, поднимись-ка!

Вовка встал, дал себя обнять за плечи, нелепо улыбнулся.

– Глазёнки быстрые, чего ты напрягся, как волчонок! Одни мышцы, красавец,– он потрепал Вовку по волосам, – похож на волчонка, ей богу, похож!

– А что, правда, режешь угол 45* на глаз без стусла?

– Да, умею, – ответил Вовка, превращаясь опять в волка, готового постоять за себя.

– А пойдём, покажешь, – Маринов указал на дверь в мастерскую.

– А пойдём, – с вызовом ответил Волк.

И они вошли в мастерскую. Здесь всё было по-настоящему: и стойкий запах пиленого дерева и скрип пил, и сложенные ровными столбиками струганные доски и бруски, и верстаки, их было три, и у каждого работал человек, пилил или строгал. В помещении было два окна, но над каждым верстаком горела электрическая лампочка, чтобы столяр лучше видел своё изделие. У верстака, к которому они подошли, трудился пилой пацан, лет 15, Вовкин ровесник, худенький, одетый в столярный фартук и фуражку, из-под которой выпадали кудри рыжих волос. Весь он был посыпан, словно сахарной пудрой, тончайшими опилками.

– Петька, Петя! – Миронов потрогал за плечо работающего мальчика. Тот повернулся, взглянул на подошедших.

– Вот, это Вовка, будет работать у нас. А ну дай-ка ему инструмент, посмотрим, на что он способен.

Петька протянул Вовке пилу.

– Это что такое? – спросил Миронов, указывая на пилу.

– Пила, лучковая пила, – Вовка повернул пилу полотном вверх, потрогал подушечкой большого пальца зубья венца, оценив остроту, затем тронул само полотно, словно струну гитары, оценив натяжение. И оценив всё ещё раз, взялся за стойку над рукояткой и взглянул на Петьку, а потом на Миронова, словно сказал без слов: «К работе готов!»

– Давай угол 45*, вот здесь распили этот брусок, – сказал Миронов и подал из-под верстака отрезок бруска сантиметров тридцать.

Вовка положил брусок на верстак плашмя, упёр один его конец в упору, стал к верстаку чуть боком, пилу положил на брусок, подпёр полотно большим пальцем, и, выбрав угол между бруском и полотном 45, начал пилить медленно и аккуратно. Полотно скрипнуло, брусок отозвался, на его теле появилась бороздка. Вовка остановился, оценил угол, и, согнувшись опять, продолжил пилить, плавно и энергично. Пила «мяукнула», когда полотно пошло вперёд, брусок «квакнул», когда полотно пошло назад. Мяу-ква, мяу-ква,… полминуты, не больше и брусок сороковка был распилен. Миронов взял оба обрезка, развернул один и приложил их друг к другу опиленными концами. Угол ровно 90.*

– Петька, дай угольник.

Полученный угол был ровно 90*, потом он проверил каждый срез на столярном транспортире – 45* градусов точно.

– Могёшь! Молодец! Видно Иванова школа. Будешь работать, для начала, на оконный рамах. Твоя задача резать бруски под углом 45*, конечно со стуслом. Это пока, на сегодня, а там посмотрим. А сейчас пойдем к Наташе, поешь и получишь рабочую одежду. Жить будешь в одной комнате с Петькой и Ильёй.

Он повернулся. В углу мастерской, у третьего верстака работал ещё один столяр, парень лет восемнадцати, повзрослей и покрепче, чем Вовка и Петька.

– Илья! Подойди сюда. Вот это Вовка, сын моего боевого друга, будет у нас работать. А жить будет с вами водной комнате.

Вот так прошел первый рабочий день Овчинникова в мастерской. Потом был второй, третий, десятый. Работали с восьми утра до пяти вечера, перерыв на обед с двенадцати дл часу, каждые два часа – пятнадцать минут отдыха, покурить или попить чаю. В обязанности Вовки входило в первое время только нарезать бруски нужного размера на стусле. Это один брусок отрезать просто, а когда идёт поток брусков, нужно отмерить все размеры, а их четыре-шесть-восемь вариантов, правильно уложить в стусло. И только потом пила споет с бруском «мяу-ква». И всё – таки брак был у каждого из столяров, да и самого Поликарпа, как звали подмастерья своего мастера. Под верстаком к вечеру у каждого собиралась кучка обрезков, обструганных, отшлифованных, с выбранными пазами, но безнадёжно испорченных. Весь этот брак выносился к вечеру во двор, в сарай, где хранился уголь и дрова на зиму для топки печки. Вовка уставал поначалу от монотонного труда и вынужденной позы у верстака, но быстро втянулся и трудился с удовольствием и качественно. Поликарп его хвалил, впрочем, он всегда всех хвалил. Был он среднего возраста, за сорок лет, с густой шевелюрой, вечно нечесаных и местами седых волос. Взгляд его глаз буравил мальчишек насквозь и вызывал трепет, но был он добр душой и детей любил, хотя своих у него ещё не было и жены не было тоже. Он часто говаривал: « Не женат, не нагулялся ещё». А «гулял» он в мастерской, у верстака до десятого пота целыми днями с утра до ночи. Семьей его и были сотрудники мастерской, подмастерья – детьми, а сочная дама в приемной, что принимала заказы и вела бухгалтерию – чем-то типа жены, во всяком случае, очень хотела ей стать. А сам Поликарп проявлял интерес ко всем женщинам: и к секретарю и к кухарке Катерине тоже пышной даме в расцвете лет, и ко всем клиенткам. Про службу в РККА и про гражданскую войну рассказывал всегда с удовольствием, был абсолютно уверен, что, то были лучшие годы в его жизни. Он являлся ярым сторонником Советской власти, коммунистом с 1917 года. А вот в НЭП говорил «влип» случайно, и каждый раз, как только дела шли плохо всегда собирался бросить «к чертовой бабушке эту лавочку» и уйти на мебельную фабрику. Жили все тут же в двух комнатах при мастерской: в одной трое пацанов, в другой сам Поликарп. Комната ребят выходила в мастерскую, а комната хозяина в приемную. По субботам ходили в баню, что была в трёх кварталах, ходили все вместе с мастером. Стиркой одежды и белья, готовкой занималась кухарка Катя, девчонка лет двадцати. А вот вечером, после бани, Поликарп любил выпить. Иногда к нему приходили друзья с других мастерских и с мебельных фабрик, иногда он сам пропадал куда-то, бывало, даже не ночевал дома. А подмастерья гуляли вечерами по городу, ходили в кинематограф… Вовка всё порывался в церковь, но ни Илья, ни Петька в Бога не верили. Они были истинные дети революции и в Бога не верили. Да и Поликарп сам сказал Вовке: