– Майор жив, ещё жив, видишь кровь пульсирует из груди, а солдат – мёртв. Вон тот гад, – он указал на изрубленную пулями голову фашиста, из ствола «Эрма-Шмайсера» ещё струился дымок.
Командира подняли за шинель и понесли по окопу назад, к нашим позициям. Голова майора без шапки с коротко стриженным под полубокс, почти лысым затылком и аккуратным чубом безвольно свисала ниже воротника, кончик чуба цеплялся за мёрзлую землю, из ран в груди капала кровь тут же примерзая к земле. Она и сейчас там, в земле Ворошиловки – кровь майора Овчинникова… Навстречу уже бежал на полусогнутых санитар. Командира положили перед ним на землю.
– Живой, – ответил он на вопросительные взгляды солдат, освещая майора фонариком, видишь кровь пульсирует из ран и зрачки узкие, Живой командир, живой. И выживет, ведь это Волк, Волчара , они живучие.
Он проворно и умело разрезал шинель острым ножом, освободил раны. Две дырочки зияли справа на груди и одна под правой лопаткой. Теперь было видно, что кровь не только вытекает из раны, но и пузырится от выходящего при дыхании воздуха.
– Медсанчасть ещё в Кашарах, не доставим, туда километров тридцать, нужно к кому-нибудь в дом, в тепло, – санитар уже перевязал раненного, наложил плотные повязки на дырочки. Закончив свою работу он выглянул из окопа: вокруг только силуэты разрушенных хат. Город вдали, погруженный тоже в темноту. На землю уже опустилась ранняя январская ночь. Тяжелые облака прижимались всё ниже к земле, мороз ослаб, в мрачном воздухе закружились снежинки. Природа жила своей размеренной жизнью. Войны для неё не существовало.
– Вон, видишь дым из трубы, смотри, – санитар обратился к немолодому, небритому солдату, одетому в телогрейку и ватные штаны и тоже всматривающемуся в темноту из окопа, – вот туда и понесём, запомни направление, чтобы не сбиться с пути если пурга начнётся. Командир есть командир! У нас десять человек убитых, а нечисти – всё поле усеяно, промёрзнут гады быстро, чтоб не смердеть потом.
Майор сначала лежал неподвижно, из уголка рта только пузырьками выделялась кровь как пена, теперь и заметно стало, что еле дышит всё же. Вскоре подошли ещё два бойца и, уложив майора на плащ-палатку, все отправились в путь. Ещё издали в темноте навалившейся ночи проблескивал огонёк то ли свечи, то ли керосиновой лампы в окне дома, единственного уцелевшего во все Ворошиловке. Санинструктор, подойдя к дому, заглянул в окно и постучал. В ответ – тишина.
– Мы свои, бойцы РККА, раненого принесли, – приложив ладони трубкой ко рту, громко произнёс он и отошел в сторону быстро – вдруг там немцы внутри.
В доме послышался шорох, промёрзшими петлями заскрипела входная дверь и открылась. На пороге стояла пожилая женщина, закутанная в старый платок и одетая в белевшую в темноте рубаху.
– Боже, наконец-то, спасители, неужели прогнали извергов, – она тряслась вся и от плача, и от радости. Голос её срывался на рыдания.
– Мать, подожди радоваться, впусти скорее в дом. Командир ранен.
– Да, да давайте, несите его сюда, смотрите потолок низкий, не стукнитесь лбом, она суетливо отступила назад, стараясь осветить коридор своей свечей. Открыла дверь в хату. На всех сразу пахнуло теплом, теплом, которое они не чувствовали уже давно. Хата была из двух комнат, разделённых стеной, в которую была встроена печь и дымоход. Пахло гарью, правда гарью пахло всё кругом: многие хаты были уже сожжены и некоторые дымились ещё. В первой комнате было что-то вроде кухни, прихожей и спальни сразу, справа у маленького окошка стояла старая железная кровать.
– Несите сразу в ту хату, – хозяйка шла сзади за солдатами, подняв свечу почти до потолка.
Вторая хата – комната была чуть больше. Здесь тоже стояла железная кровать и всё.
– Здесь немцы спали, жрали, срали, гадили в общем, – хозяйка указала на кровать, – офицер спал, а там, – она кивнула в сторону первой комнаты, – спал его слуга. А я жила в погребе. Сегодня сбежали, гады.
Солдаты уже уложили Овчинникова на кровать, где прошлой ночью спал ещё фашист.
– Дай ему чуть-чуть воды, может глотнет, – сказал санинструктор и хозяйка выбежала ах в сени и вернулась с солдатской кружкой. Санинструктор поднёс её к губам майора, смочил их. Тот задвигал губами и глотнул и опять замер.
За окном завивал ветер протяжно и голосисто, навивая тоску, а в хате было тепло и уютно. Солдаты поснимали сапоги и расстелив телогрейки положились на полу поближе к печке. Хозяйка с санинструктором суетились вокруг раненного. Дрова потрескивали в печи, и лучи красного огонька прорывались сквозь щелку между печными плитами и весело плясали на потолке. Ночь пришла в природу.
Володя был во мраке, в темноте, вернее не был нигде или ничего не было для него, ни времени, ни остального мира. Но когда вода коснулась его губ, то среди этого ничего вдруг вспыхнула боль ярким красным цветом в груди. Боль. Разве можно описать её словами? Колит, сосет, режет, печет, сверлит… Все эти слова никак не отображают того, что вдруг ворвалось в мозг майора. Словно тысячи свёрел на полных оборотах из самого мощного станка врезались вдруг в грудь и стали рвать на мелкие кусочки живое тело. Огонь сотен мартенов пылал внутри и ещё кто-то железными клещами сжимал сердце, давил так, что оно вот – вот должно было лопнуть от напряга. И темнота сменилась ярким желтым огнём в глазах. Вокруг везде был этот огонь, он жег, палил, слепил и манил одновременно. Туда вдаль, внутрь, вглубь, в стороны, манил покинуть это тело с изорванной грудью и лететь, спешить, стремиться… Но боль держала майора в своем теле, это её железная рука с острыми твёрдыми пальцами рылась внутри груди, рвала и резала всё на мелкие кусочки по живому. И не было спасения от этой боли. Она не только не унималась, а становилась, ярче, краснее, залезала в живот в голову, высверливала ноги. И то, что осталось от сознания Волка металось внутри тела, ища выход и спасение от Боли. Но были заперты « кованые двери нераскаянной души» майора. И где-то там среди желтого огня боли вдруг заметил он ангела, что метался в поисках выхода и бился крыльями об эти кованые двери, словно хотел их разрушить. И вот открылся выход, раскрылись створки и Володя сам кинулся к нему и полетел к свету неземному, ранее им никогда не виданному, который светил где-то вдали и мнил и звал и притягивал. И чем дольше летела душа Овчинникова к этому свету, тем меньше становилась Боль, тем легче было ему и вскоре наступила Благодать…!
– Отошел, – сказала хозяйка и перекрестилась, – Царствие небесное.
Санинструктор, что ни на минуту не отходил от майора, тоже перекрестился, хотя в Бога не верил.
– Отче наш, иже еси на небеси,– зашептала хозяйка. У неё потрескались губы и красные от переживания глаза, завалившиеся вглубь, с огромными черными кругами вокруг, выражали нестерпимую скорбь. Наблюдая как мучается и борется за жизнь майор, она и сама измучилась от этой борьбы, бессильная помочь ему… Вокруг была ночь, темная, непроглядная, весь свет этого мира сейчас освещал путь душе погибшего в Благодать мира Иного!.
А душа его неслась тем временем в прошлое, туда в деревню Скрипино, Чухломского уезда Костромской губернии, в 1914 год, в 3 октября, когда в семье крестьянина она родилась на свет. Родился Владимир Овчинников, Волк, тот майор Красной Армии, который станет Героем Советского Союза, посмертно, потому как погибнет смертью храбрых 10 января 1943 года.
Глава 2 Васильки для Василисы
Лето шестнадцатого года выдалось урожайным в Костромской губернии. Теплые, даже жаркие дни установились уже в начале мая. Обильные дожди и теплое солнце поднимали хлеба на глазах у всех изо дня в день, колосья быстро набирали силу, покачиваясь на прочных стеблях. И сенокос выдался тоже знатным. Травы устилали луга толстым густым ковром, переплетались стеблями и побегами, создавая плотное покрывало на земле. Первые покосы начались уже в июле. С зари до заката по лугам по всей округе слышался звон косы режущей пышную траву. Ряды косарей клином врезались в луга, оставляя за собой на загорелой их шевелюре, гладко выстриженное, словно солдатская голова, поле. А война шагала по Европе, кусала мать-Россию своими железными зубами и бритые солдатские головы были в большой цене и бесплатные одновременно. Призыв только усиливался во всех губерниях страны.
