Сегодня ровно три клока как он умер. Три мучительно долгих клока. Аннель не плачет. Совсем. Лишь сидит у окна и смотрит в никуда. Ему хочется подойти и шепнуть: «Не смей! Это не твой путь!».

Только она не услышит. Никто не слышит. Три клока: много или мало. Он ждет и страшится. Это его шанс и ее смерть. Так не должно быть, и это было предначертано.

А впрочем, обо всем по порядку.

– Никитишна, ты слыхала? Медвежиха родила! Мальчик! Да здоровый какой. Медведь, да и только!

Бабка Фрося без стеснения горланила на всю улицу. Шутка ли, умалчивать столько времени. Диковатая соседка четыре часа как разрешилась от бремени, а рассказать некому: спят все. Все у этих медведей не как у порядочных волчиц: рожают и то ночью. Измучившаяся сплетница заняла удобный пост у хуторского колодца и делилась новостью со всеми, кто проходил мимо.

В домах, соседствующих с колодцем, давно затвердили наизусть каждое сказанное слово, но связываться с Фроськой не рисковали. Склочный характер первой сплетницы известен всем. Приходилось терпеть, молчать, да скрежетать зубами. Старая волчица только ухмылялась и продолжала стоять у колодца.

Медвежиха появилась в хуторе недавно и уже пузатая. За что медоеды изгнали ее из стаи – никто не знал, а сама несчастная хранила стойкое молчание. Молчаливая и бледная она напоминала беспокойников, что в избытке водились на погосте за зачарованной оградой. Ходить туда ночами, ох как, не советовали.

Живая беспокойница волчицам пришлась не по нутру. Пахнет чужачкой, хуторян сторонится, Голове кланяться не спешит, ведет себя и вовсе так, будто кровей княжих и не меньше. Жители наскакивали и скалили зубы, но стоило медоедке один раз рыкнуть, как смельчаки сбежали, поджав хвосты.

А теперь еще и родила: бесенка, не иначе. Потому как, кого может родить беспокойница?! Лишь такого, как она сама. Смотреть на выродка сбежалась вся деревня. Ругали тоже сообща, но до тех пор, пока бабка Фрося не вползла в хату, дробно стуча истертой клюкой.

– У воронье, набежали, – замахнулась она палкой на ближайших кумушек, и те шарахнулись к дверям. – Ни волки… нет! Лютые себя так не ведут. Ящеры! Вот вы кто! Такие же подлые.

Она проковыляла к кровати с сенной лежанкой, на которой расположились мать и малыш, и вгляделась в последнего.

– Отдай малыша-то! – Мать испугано глянула и прижала ребенка покрепче. – Да не мне, дура! – гаркнула старая волчица. – Не твой это медвежонок. И ты это знаешь. Зря сбежала!

Бабка развернулась и поковыляла к двери, не обращая внимания на страх в глазах волчиц. Пророчествовала Фроська редко, но никогда попусту. Раз предупредила чужачку – быть беде.

– Отдай медвежонка! – тявкнула бабка напоследок и вышла.

Она свое дело сделала: выходила малыша с черным пятном на судьбе. Пятно убрать не смогла, но жизнь подарила, всю ночь проторчав возле хрипящей медвежихи. Можно и отдохнуть. Следом засобирались и остальные волчицы, что больше не скалились. Раз пророчица признала пришлую, то так тому и быть. Мать облегченно вздохнула и уснула.

А утром всех разбудил запах крови, что сочился из хаты, занятой медоедкой. Волки бросились туда, и лишь бабка Фрося осталась на месте. Она кусала губы, выстукивала палкой по камню и вздыхала:

– Не отдала, значит. Вот все вы не слушаете Фросю.

Кровь текла ручейками по крыльцу, а дом выглядел, как пристанище безумного мясника. Но на кровати лежало всего одно истерзанное тело. Малыш пропал.

Хоронили медвежиху по всем правилам, а то не миновать новой беспокойницы, коих в Гутореньках и без того много. О несчастной скоро и позабыли бы – кому интересна пришлая – да налетели ящеры: как водится ночью. Другого от них и не ждали, но драгоценное время упустили: пока сонные волки выскочили их хат, пока надели волчьи шкуры, неприятели наделали не мало бед.

Огромные вараны по скорости не уступали иному волку, а мощные хвосты использовали за место кнутов, расшвыривая противников. Так и полечь бы лютым, да помощь пришла, откуда не ждали. Медоеды пришли с другой стороны деревеньки и вовсе не с дружелюбными намерениями. Но, когда увидели, что их опередили, взревели обиженно и кинулись на ящеров. Лютым только и осталось: наблюдать за побоищем да удивляться.

– Знать, непростая медоедка к нам забрела, – шептали волчицы. – Уж сколько лет в наших краях не видали ни тех, ни других.

– Медвежонка ищут, – бабка Фрося ловко подставляла ящерам под лапы любимую клюку и скалила желтые зубы, – который и не медвежонок вовсе.

Вместе с ночью ушли и нападавшие: каждый в свою сторону. Не забыли захватить и раненных. Погибших не было, точно не пытались убить, а лишь пугали да искали. И даже волки, с коими вараны бились особо свирепо, шибко не пострадали. Неужто бабка Фрося права?!

Он родился на изломе зимы, когда истоптанный снег твердым настом выстилает дороги. В ночь, когда в окно светила полная луна, а за околицей выли волки. В то время, когда с роду не рождались медвежата. Сохатые, лютые, ящеры – но не медвежата.

Да и был ли он им?

Он рос там, где не ступали лапы кланов. Там, куда нет ходу живым. Но и мертвым не был.

Он видел, как его ищут. О, эти картины ему позволяли лицезреть каждый клок на протяжении не одной шкуры. Шаманы искали сообща. Объединившись. Примирившись ради великой цели, чего не делали раньше. Не утешительные видения. Нет.

Медоеды, соклановцы, отреклись от него еще до его рождения. Или нет, гораздо раньше.

За что? Этот вопрос он задавал себе не единожды. Он похож на них. В его жилах течет кровь медведей, хотя и не только их. И пусть выглядит не обычно, его облик – подобие любого медоеда. Они испугались и предали или предали и испугались? Не важно. Но больше двадцати шкур назад старый шаман изменил не только свою судьбу.

Он заучил роковой момент наизусть и сейчас былое, вновь, разворачивается перед взором, точно это произошло лишь вчера и с ним.

Хутор Пыхтечи гудел с самого утра. Не буквально, нет. Но гвалт, исторгаемый тысячей глоток сразу, очень походило на гул от пчелиного роя. Говорили все и со всеми, и при этом никто никого не слушал.

Ох, давненько не созывались сходки на лобном месте, оттого и шум такой. Каждому хочется перекричать соседа и доказать: его мнение вернее. Неспроста же Судислав нарушил порядок. Не дело это в батькин клок о дочке говорить.

Шум стих стоило жителям завидеть пегую макушку шамана. Густые волосы торчали в разные стороны, а их обладатель, благодаря росту, отлично виднелся издалека. Шаман шел вразвалочку и как никогда походил на медоеда, коим и являлся. Он тяжело опирался на толстую палку, больше похожую на бревно, и бухал ею с такой силой, что во влажной черной земле оставались вмятины, которые тотчас заполнялись талой водой.

Снега нынче зимой намело столько, что едва потеплело, как под ногами зачавкало и захлюпало. Утоптанные снежные дороги превратились в серое месиво, в котором вязли и хуторяне, и скот. И если последним – приходилось рассчитывать только на себя, то первые – поголовно вооружились палками, но использовали их не только как опору.

Тот тут, то там слышался смачный хруст и довольное улюлюканье, которым зрители подбадривали спорщиков. Неповоротливые медоеды только с виду. Выносливые и задиристые они не привыкли молча копить обиды. Зачем, когда есть палка и свободное время.

Шаман остановился чуть поодаль от сходки, с силой всадил бревно в землю, поднял обе руки вверх и скрестил их над головой. Хуторяне благоговейно замолкли, подзатыльниками и шлепками призывая к тишине смутьянов. Наконец умолкли все. Пора бы и начать, но Судислав медлил. Тяжелым, не мигающим взглядом он обводил паству и молчал, как будто известие, что принес, придавило не хуже жернова.