— Ты — член партии? — спросил.

И на это ответила.

— А почему до сих пор не в партии?

— Потому и беспартийная, что малограмотная!

— Как ты понимаешь Советскую власть?

— Она мне как мать родная!

— Как ты считаешь коммунистов?

— Это мои родные братья!

— За что ты любишь родину?

— За все люблю, всем она хороша! Что может быть лучше родины!..

Не боялась, чувствовала, что не надо от него таиться.

— Да, болшевичка, и лучше моей родины ничего нет! Может, слышала: Злата Прага, Татры, Быстрица, Братислава… Красивые края! — И мрачнел, вздыхая: — Там тоже сейчас фашисты…

Запомнилось, как однажды, слушая о довоенной жизни в Ясном Клину, он надолго задумался, а потом сказал мечтательно:

— Ваша власть — наш народ, хорошо!..

Узнала, что по профессии Крибуляк — оружейник. Когда фашисты грозили захватить Чехословакию, находился в армии, на границе его часть готовилась дать отпор захватчикам, но правительство предало армию, впустив немцев в свою страну без боя. В Россию попал потому, что другого выхода не было: какая-то у него была неприятность. Хозяин, у которого работал, ихний буржуй, провожая, говорил: «Служи честно, в политику не лезь, это приносит несчастье: кто в политику лез, тех перевешали, а кто — нет, те живут». По дороге на фронт решил: словак в русского не стреляет! Что хороший мастер по оружию, утаил, выбрав, как наименьшее зло, службу в охранных войсках. Дома у него престарелые родители, жена, дочки.

Как не понять капитана. В случае, если провинится перед немцами, не только пострадает сам, но и его семья, а это всего тяжелей. Нет, она, Самониха, не такая, чтобы накликать горе на него и на дорогих ему людей. Пусть не беспокоится: если он готов помочь русским, если он будет с нами работать, об этом никогда фашисты не узнают.

Смешны разведчице непрестанные ухаживания Крибуляк!. Конечно же, это для него своего рода маскировка. Надо же ему в конце-то концов узнать, с какой же все-таки целью она его привечает. Хитер! Но ее не перехитришь. И чуть что: «Пан! Руки!..»

— Почему ты меня так плохо называешь? — возмущается. — Я же тебя плохо не называю?..

Может, он ухаживает за ней и не совсем нарочно. Молодой, здоровый, и она не какая-нибудь дурнушка.

Мужчины, они ведь на любовь слабые, не то что женщины. Укоряет его вполне серьезно:

— Ведь жена своя есть… Да как вам не стыдно!..

Заметила, что он податлив и на ее капризы. А что, если попросить у него револьвер?! Интересно, доверит или нет. Доверил. Предупредил только, чтобы осторожней была. А она, хохоча, дуло на него наводит.

— А ну, руки в гору!..

Испугался.

— Ей, болшевичка, нелзя так шутить!.. Отдай пистолет!..

А как-то, войдя в хату, с загадочной улыбкой стал вымерять шагами расстояние от стены до порога и простукивать половицы.

— Здесь у тебя вещи зарыты, да? — И засмеялся, видя ее растерянность и удивление.

Не спрашивала, кто выдал тайник, кто же, как не Вера Пальгул. Крибуляк и не скрывал ее имени. Предательница будто бы сказала ему: «Знаешь, сколько добра у Самонихи после мужа осталось, — всю жизнь тебе носить не износить!»

Встречаясь с капитаном, много полезного для партизан узнает от него разведчица. Однако о своей службе он почти не рассказывает, и она по-прежнему вынуждена добывать нужные сведения на станции, пробираясь с неизменной корзинкой от одного поста к другому.

Неожиданно для самой разведчицы добрую службу сослужили ей рассказы о довоенной жизни. Это всегда у охранников вызывает живой интерес и похвалу:

— Карашо, рус Марья! Добрже! Гут!.. До войны — карашо. Война — плёхо.

И еще сильно выручают гадальные карты. Их ей подарили солдаты-словаки, два друга — Франтишек и Ладислав. Рисунки на картах всякие, любой на таких гадать сможет, учиться этому не надо. Она, конечно, старается нагадать солдатам побольше хорошего, и каждый просит ее раскинуть карты.

И все же от ее частых разведок пользы мало. Выведать что-либо у постовых стало гораздо труднее: даже друзья словаки и те, узнав о ее связях с их начальником, теперь попридерживают языки.

Что делать, что делать… Из леса приходят одни не утешительные вести: не удаются диверсии, гибнут подрывники под пулеметами на подступах к железнодорожному полотну. Сама видела — нелегко пробиться к дороге: по всей линии дзоты и колючая проволока, через каждые сто метров — солдат. К тому же у партизан ни опыта, ни подходящего оружия, ни взрывчатки. А эшелоны врага, груженные боевой техникой и пехотой, идут, идут через Дерюжную — с Брянска на Курск, на Белгород и Харьков…

Апрель пришел с теплыми ветрами и проливным дождем. Бурлят полые воды в Клинцовском логу. Набухла Дерюжинка. Через Свапу, говорят, и не перейти.

Больше недели нет связи с отрядом. Не терпится Марье Ивановне. Все готово, как ей кажется, для того, чтобы завербовать Крибуляка, и только необходимо согласовать с Покацурой план своих действий. О ее намерениях он знает, одобряет их, однако до этого считал, что раскрывать свои карты перед капитаном преждевременно, а сейчас наверняка разрешил бы это сделать.

Не дождавшись связного, разведчица решает воспользоваться явкой, которая ей дана на экстренный случай.

Того, кто ей нужен, она хорошо знает. Это Николай Иванович Новоселов, до прихода немцев работавший слесарем в МТС и оставленный из-за хромоты по чистой. Теперь у него своя лошадь, добытая, конечно, не без помощи партизан. Часто его можно видеть по дороге из лесу с возом хвороста, а также на базаре, где он продает всякий железный шабур-чабур.

Набрала заржавленных замков — будто несет их в починку, заявилась на квартиру к подпольщику. Ровесник он ей, а по виду в папаши годится: так старит Новоселова не без цели запущенная густая борода. Встретил подозрительно, даже враждебно. Ведь кто она в его глазах — веселая женщина, под стать Пальгулше, в лучшем случае, спекулянтка. И лишь когда обменялись паролями, усмехнулся, подобрел.

— А это зачем?.. — кивает на принесенные ею замки. — Починить, что ли?

— Не обязательно… Взяла, чтоб глаза полицаям отвесть.

— Вон ты какая!..

Рассказывать ничего не рассказывала, лишь предупредила, что выполняет сейчас ответственное, крайне опасное задание и он должен быть готовым в любой момент, как в случае провала, так и в случае успеха, вывезти ее к партизанам. И пусть по утрам проезжает мимо ее дома. Условный знак, что задание выполнено, — чугунок во дворе на колу.

При расставании хозяин вздохнул:

— Бабье ли это дело — война… Эх!

Досадливо отмахнулась от его слов: не хочется слышать об опасности. Знает и сама: если промахнешься — смерть. Не посмотрят, что баба. Только в одном Ясном Клину с начала года трех женщин немцы казнили — хлеб они выпекали партизанам. У одной четверо малолеток. Так и расстреляли на глазах у детей…

Не поймет Марья Ивановна, что такое с ней творится: домой пришла — не знает, чем заняться, села за стол — еда в глотку не лезет, прилегла на диван — ни сна, ни покоя. Сначала главное дело сделать, все остальное потом. Конечно, придется вести разговор с капитаном в его рабочем кабинете. Как начать — она хорошо продумала, только б никто не помешал.

Пока идет до станции, все кажется ей простым и легким. Лишь сердце нет-нет да и кольнет недобрым предчувствием. А кто даст гарантию, что Крибуляк не провокатор…

Как вошла в кабинет, хоть и не впервые она тут, стало вдруг как-то не по себе. Крибуляк, здороваясь, лишь кивнул головой, продолжая хмуро читать бумаги.

«Чужой, совсем чужой!» — мелькнуло в сознании. А если так, то как жалки все ее заигрывания с капитаном, все ее кривляние. И ненависть, какой никогда еще не испытывала, всколыхнулась в ней ко всему, что было в кабинете: к расклеенным на стене приказам, к отвратительной гитлеровской роже на портрете за спиной капитана, да и к самому начальнику «баншуца».

Тяжело вздохнув, Крибуляк вышел из-за стола и приблизился к ней. Поразилась выражению его карих глаз, полных большого человеческого горя. И ненависть к нему сменилась жалостью.