Поутру Марья Ивановна, подоив корову и закончив уборку, выходит из дому. На руке у нее корзина, в которой кувшины с молоком, творог, а иногда яички и масло. К ней уже привыкли: спекулянтка как спекулянтка, мало ли их.

Столько добра переносила фашистам — ведь пустой на железную дорогу не пойдешь, и все им, проклятущим, все им, сама хоть не ешь! Не будь такая нужда, разве дала бы врагу хоть малую кроху? Пулю ему и только пулю за нашу кровь и наши слезы! Просилась в лес, к партизанам: стрелять умеет, а кормить, обшивать и ухаживать за ранеными не ее учить. Но сказали, что ее работа здесь гораздо важней.

На станцию идти через весь поселок. Идет разведчица, присматривается, нет ли чего нового. А в каждом доме своя жизнь. В этом — хлеб для партизан пекут. В хате напротив — полицаи на постое: из местных никто не пошел в холуи, так набрали из других деревень.

Жорку Зозолева черт сюда принес на ее несчастье. Приглянулась она ему, что ли, или подозревает ее в чем: как завидит — и за ней, в ее ступочки ступает…

Многие хаты забиты: кто в эвакуации, кто в лесу. Несколько пепелищ — след, оставленный карателями. В доме директора МТС теперь новый хозяин, бывший счетовод Бирнбаум, из русских немцев, выдавший врагу эмтээсовские тайники. В хате старосты Петракозова — низ полицайский, а чердак партизанский. Этот человек наш, оставленный для подпольной работы. В бывшем клубе теперь казино, что ни вечер — пьянки-гулянки. Как-то заглянула в окно — подруга ее бывшая, Вера Пальгул, с фашистским офицером танцует, хохочет, толстуха, а немец из своих губ кормит ее конфетой. Жена агронома, кто бы мог подумать о ней плохо…

У своего дома к Марье Ивановне присоединяется Ольга Санфирова, разведенная с мужем молодая баба. И эта с корзиной. Общее между ними только то, что обе торгуют. Но разведчица приглядывается: а нельзя ли приспособить Ольгу к своему делу.

Женщины по дороге тихо переговариваются между собой о том, где и что можно выгоднее ‘Продать, судачат о Пальгулше, о предстоящем «вечере дружбы», который та организует в угоду немецким офицерам. Наверное, приглашать придет.

— Пусть только попробует!..

Санфирова усмехнулась неодобрительно на слова подруги.

— Ты, Марья Ивановна, все еще как при советской власти… Лезешь во все дела… Так и голову потерять недолго… Главное для нас — как-нибудь перебиться, себя сохранить!..

— Поучи меня, Оля, поучи…

— Да ну тебя!..

Недовольные друг другом, замолкают.

«Не шкуру свою, — думает Самонина, — а Родину обеими руками беречь надо! Остаться живой или быть убитой — об этом ли сейчас рассуждать…»

Пришли на станцию — и опять этот Зозоль, вражина, с белой повязкой на рукаве. Мордатый, вихлявый, этакий халимон, усмехаясь, загораживает дорогу. Так бы и плюнула ему в рожу.

— Что оскаляешься? Пусти!..

Полицай цепляется за руку.

— А может, я того… хочу за тобой поухаживать!..

Отталкивает его с силой.

— Тоже мне кавалер!.. Слова путного сказать не можешь… Эх ты, телега немазаная!..

Ошарашенный Жорка долго смотрит вслед.

Сославшись на то, что где-то ее ждут с молоком, разведчица уходит от Санфировой. И начинается ее работа.

— Рус Марья! — еще издали узнают немцы свою знакомую. Хочешь не хочешь, а улыбнись: улыбка — это не последнее ее оружие.

— Что панам угодно?.. Меняю на шоколад!..

Однако торопиться не за чем, с каждым надо как следует поторговаться, чтобы поспокойней все рассмотреть да побольше выпытать, а то переведешь харчи без пользы. И клиентов нужно выбирать умеючи — тут солдат целый гарнизон. Ее интересуют в первую очередь те, что с голубой повязкой на рукаве, — «баншуц», железнодорожные охранники. Надо знать, где подешевле запросить, чтобы дальше пропустили, а где — подороже, чтобы раскупили не вдруг.

Идет разведчица по линии, от поста к посту; с кем полюбезничает, у кого гармошку губную поиграть попросит, у кого — сигарету. Красивая, веселая, стройная — смотрят немцы ей вслед, цокают языками. И как только она их не обзовет при этом и как только их не выругает. Нич-чего не понимают! И ничего полезного от них не услышишь — немтыри! Иное дело солдаты в коричневатых шинелях, словаки, разговор которых ей немного понятен. Эти смирные. Как идут мимо леса, цветок какой или просто ветку сунут в дуло карабина, дают знак партизану: дескать, я в тебя не стреляю и ты в меня не стреляй. К ним-то она всякий раз и держит путь.

— О, паненка! — Шумно окружают ее, разбирая то, что осталось в корзине. Некоторых она знает по именам, знает, у кого сколько детей и кто кем работал до войны — такие же люди, как и наши. Часто и она им о себе рассказывает. В плохом — сочувствуют: «То е страшнэ!» В хорошем — одобряют: «То е краснэ!»

И всегда трогательно оберегают ее при появлении своего начальника, того самого офицера, который проверял ее документы у родника.

— Пан Крибуляк — о! — Мрачно качают головами. — Нэбеспэчно… Штястну цэсту, до видениа[1].

Поспешно выпроваживают. Ясно, что и сами они его боятся.

Занималась вечерней уборкой, когда заявилась Вера Пальгул.

— Самониха, можно к тебе?

С нею вместе пришла Клава Бурынченко.

По старой памяти ввалились в хату, не ожидая ответа. Смеющиеся, напомаженные, разодетые, пахнущие вином и духами. Словно ни войны, ни горя людского. Кто у власти — им что ни черт, то батька, живут в свое удовольствие, думают, что и все такие. Конечно же, приглашать пришли на офицерскую вечеринку.

Виду не подала, что догадывается о причине их прихода. Сдерживая негодование, неторопливо стерла со стола, зажгла семилинейную лампу, сделав огонь поярче, повесила ее над окном — условный знак партизанским связным, что в доме есть посторонние.

Агрономша — баба видная, дал красоту бог, а кому давал, не спрашивал: круглолицая, витой волос, брови в струнку, глаза голубые, под кофтой пышные груди толкаются.

Сам дерюжинский комендант, полковник фон Дитрих, облюбовал Веру. И всегда возле нее офицеры, и как это ей не противно!

Бурынченко, та дурная, с ней Марья Ивановна и до войны ничего общего не хотела иметь. Ишь пришипилась, как будто ее тут и нет! С женой же агронома были, как сестры, неразлейвода, всеми тайнами с ней делилась, даже указала, где свое добро припрятала.

— Приоденься, Маша, и пойдем в казино… Потанцуем, повеселимся…

И тут Самонина не дала ходу своим чувствам: надо от них побольше выведать, а выругать всегда успею.

Расспрашивала их, как и что. Ничего полезного. Известно, какие интересы у подобных красоток. Для вечера немцы поручили им подобрать десятка два женщин, чтоб покрасивей да помоложе. Марью Ивановну порекомендовали в первую очередь: и симпатичная, и фигуристая, и на гитаре сыграет, — такая им по вкусу! Будут лишь немецкие офицеры да словацкий капитан Крибуляк — чистенькие, учтивые, ручку целуют, данке-битте говорят, не то что наши хамы…

Это было уж слишком.

— Так, значит, наши хамы, да? Немцы вам лучше?.. Вон из хаты, продажные твари, вон!

Гостьи опешили, толстуха аж со стула подскочила, побелела от неожиданности.

— Ты что?! Как тигра какая… кидаешься… Хотели тебе добра. Может, кому понравишься, жить было бы легше…

— Не хочу я вашего добра! Уходите! Порекомендовали… Чужими фигурами торгуете! Бесстыжие!.. Мужья ваши родину защищают, может, сейчас раненые лежат, а вы что делаете, трепохвостки чертовы!..

— Ну, ладно, ладно! — Пальгул посуровела, — Сама-то как будто чистая… Спекулянтка!.. Что же мы немцам скажем, ты ведь в списке…

С трудом подавила в себе горечь несправедливого упрека.

— Знаю, что скажешь!.. И что братья у меня коммунисты, и сестра… И что муж мой коммунистом был, и…

— Да! И какая ты есть, скажу!.. Тебя семь собак не перебрешут!..

Ушли. Уронила голову на руки. Как обидно!

Много ли, мало ли просидела так за столом, должно быть, с полчаса. Услышала, как кто-то прошел по двору, открыл сени, переступает через порог хаты.