– Кстати, я иду в литобъединеие при музее Горького, – сказал я Наташе. – Там собирается молодёжь. Нужно переписать стихи в трёх экземплярах, прочтёшь – и тебя обсудят. Пойдёшь? – спросил я, – ты ведь тоже пишешь?

– Боже упаси! – испугалась Наташа, хватаясь за грудь. – Обсуждаться! Не-ет!.. И с чем?

– Ты не бери стихов, а так – посмотришь. Там по пятницам собираются. Значит, завтра. Идём?

– Галь, пойдёшь? – спросила Наташа у подруги. Галя Бочкарёва, маленькая и кургузая математичка, шагала впереди, приспустив плечо от тяжести портфеля.

– Ну да ещё! – был ответ.

– Я схожу, – сказала Наташа, – и потом мне нужно писать реферат о современной поэзии, – добавила она, чтобы смягчить измену перед подругой.

– А новая тема?! – ужалила Галя; её синие боты, раздутые в голенищах крепкими икрами, уверенно давили мельхиоровую кашицу.

Наташа закинула голову, положила её на плечо и, на ходу глядя мне в глаза с серьёзным выражением лица, проговорила:

– Мы договаривались заниматься в выходные, а я иду в пятницу.

Занятия Лито проводились на втором этаже музея, в актовом зале, куда вела скрипучая деревянная лестница. Кружковцы размещались на стульях, где придётся, читали стихи и разбирали.

На ту пору я увлекался Пушкиным. Меня уже не раз громили за подражание. Но я упрямился.

закончил я стихотворение осипшим от волнения голосом, раздал листочки и сел неподалёку от Наташи.

В зале стало тихо. Никто не хотел говорить. Опусы школьника не слишком интересовали старшекурсников журналистики, среди которых мелькали потрёпанной одёжкой довольно сильные поэты. Руководитель кружка, Зарецкий Марк Давидович, чернявый мужчина с шевелюрой, ходил между рядами, с интересом поглядывая на присутствующих.

– Витиевато, – сказал наконец Сергей Карасёв, невысокий очкарик с мощной, выпирающей у подбородка грудью, отчего имел сходство с карликом. – Стихи надо писать тем языком, на котором говоришь в жизни. Да и семенит автор: «всё, всё», а в начале – нагромождение гласных…

– Однако «на прощание желать» – неплохо, если это, конечно, желание, а не пожелание, – произнёс Марк Давидович и с нарочитой улыбкой плотоядности оглядел присутствующих. Но все молчали. – Ну, ребята, так не пойдёт! – сказал он обиженным тоном. – Человек написал стихотворение, принёс на ваш суд, а разбирать его должен только руководитель.

– А по-моему, хорошо! – обернулся с переднего кресла крупный мужчина с сильным, окающим голосом. – Вы все бьёте его. Но пусть юноша лучше у Пушкина учится, чем у Вознесенского, не ошибётся на первых порах, а после возьмёт своё.

Тогда ко мне подсел молодой человек, тоже старшекурсник, но студент физфака, худощавый, с прямыми отросшими волосами и длинным, насморочным носом. Устроившись сбоку, он задумчиво соединил кончики пальцев обеих рук, затем вдруг собрал сухощавое лицо в гармошку, будто его поперчили, и, выдержав паузу, произнёс:

– Вы подражаете Пушкину, в прошлый раз принесли стихи о его дуэли, – он говорил скороговоркой, иногда слова проглатывал. – Но вы уверены, что знаете Пушкина?

Я кивнул.

У меня на тот момент в этом сомнений не было, я действительно знал наизусть немало стихов Пушкина, они запоминались очень легко.

Молодой человек упёр локоть в колено, пальцами ухватил свой подбородок и произнёс:

– Скажите тогда, что означает фраза из «Евгения Онегина», где дядя «не в шутку занемог», – он потёр слезящиеся глаза, – что означает фраза: «Он уважать себя заставил»?

Чувствуя в вопросе подвох, я ответил не сразу.

– Заболел, – медленно проговорил я.

– Нет, он умер! – коротко сказал студент. Он поднялся с места и прошёлся.

Марк Давидович с видимым интересом подошёл ближе, но не вмешивался.

– «Уважать себя заставил» в простонародье означает: «дал дуба», – продолжил физик, – это синоним фразы: «приказал долго жить».

– Гм… Не совсем убедительно, – заметил Марк Давидович.

– Убедительно! – возразил физик, – потому что дальше идёт: «Его пример – другим наука»

– Интересно… – сказал Марк Давидович и задумался. – «Его пример – другим наука…» Да, это означает – умер! Вот видите…

Я был взволнован, интуитивно чувствовал, что это не так, но промолчал из боязни запутаться, кругом сидели ребята серьёзные, по части образованности я им уступал, да и смущала меня Наташа, я боялся в её глазах выглядеть смешным и беспомощным.

– Не переживай! – говорила она потом на улице, на ходу застёгиваясь, пряча грудное тепло в пальто. – Стихи твои мне нравятся. Хорошие стихи.

«Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых», – вертелось у меня в голове.

– А что до подражания, то все вначале подражали, – продолжала Наташа. – Через подражание формируется собственный стиль. Главное знать, кому подражать. Прав этот… окающий дядя. Лермонтов ведь тоже подражал Пушкину, а Пушкин – Байрону.

– Погоди! – сказал я. – А ведь он не умер, дядя-то. Врёт этот физик. Где-то вычитал, а сам не знает и не любит Пушкина. Смотри, что дальше … «Его пример другим наука. Но, боже мой, какая скука с больным сидеть и день и ночь, не отходя ни шагу прочь. Какое низкое коварство полуживого забавлять, ему подушки поправлять, печально подносить лекарство, вздыхать и думать про себя: «Когда же чёрт возьмёт тебя». Так думал молодой повеса…» И смотри, что дальше: когда он приехал к дяде, то: «Его нашёл уж на столе, как дань, готовую земле». Вот с какого момента Онегин и мы узнаём, что дядя дуба дал, и получается, что наш «повеса» не знал, что его дядя мёртв в тот момент, когда произносилась эта самая фраза: «Он уважать себя заставил»!

Меня охватила внезапная радость, я почувствовал себя увереннее.

– Наташа, – сказал я, – я не то что пишу стихи…. Я пока познаю язык, который знаю плохо. У меня не было возможности с детства впитать русский язык. Мне трудно. Я косноязычен. И то, что для другого в языке само собой разумеющееся, для меня – открытие. Как-то летом мне соседка попалась, поднялась из оврага по лестнице, обернулась и говорит: «Гроза будет, птицы низко и небо мреет». От этой фразы повеяло грозой больше, чем от неба. А вот казаки Пугачёва, узнав, что на них движется царское войско и плахи не миновать, – затосковали животами.

– Знаешь, – продолжал я, – я думаю, что инородец или человек, выросший в нерусской среде, неумело подходит к русской стилистике и этим невольно экспериментирует. Язык его неправильный и потому смелый, запоминающийся. Вот Гоголь, вырос на Украине, а как плетёт! А Рустем Кутуй. Какие стихи о кочевниках, узкие глаза в свете костров, – чудо! Не хуже, чем у Блока. Тут есть ещё один момент. Казалось бы, у аборигена все козыри и он видит себя как бы в зеркале, потому что он сам прямое отражение языка. Но в зеркале он может видеть себя только анфас. А вот в отношении национальной глубины, – тут поёт кровь! Тут инородец по духу уступит. Пусть абориген перед зеркалом не видит себя и не слышит. Пусть он слеп и глух. Но он слеп и глух по-особенному. Он слеп, как Гомер, и глух, как глухарь, который самозабвенно предаётся любовной песне на току и не слышит приближения смерти! Таков Есенин!..

– Ты умный.

– Просто я много думаю об этом. Это из моей статьи…

Мы помолчали. Пошёл крупный, мокрый снег. Над нами, рядом с одинокой сосной, горел фонарь. Снежинки вились под ярким диском, похожим на луну, стремились к земле, и как-то обречённо висела в конусе света зелёная ветка сосны.

– У меня спина мёрзнет, – сказала Наташа, затем добавила: – А знаешь, почему?

– Почему?

– Потому, что у меня талия тонкая, а бёдра широкие, пальто не плотно примыкает. Вот и проходит холодный воздух.

– Давай потру, – сказал я и начал расстёгивать её пальто.