Потом дед пригласил гостя курить в ванную.
– А всё-таки ты правильно сделал, что с Любкой разошёлся, – вдруг сказал он.
– А что?
– Да не болеет она, Любка!.. – разразился дед. – Дома не ночевала. Вот Витька и засветил ей глаз. Оба. В переносицу попал. Сейчас в больницу пошла, больничный делает, проныра. Недаром продавщицей работала. Вот целый месяц носки прошу починить, глаза у меня плохие, а ей до фени. Дурак Витька!.. Такая девчушка у него была!.. Он тоже выпить любит. Сейчас на ТЭЦ устроился этим… как его?.. ну, врежет по кнопке – вся дребедень эта из вагона в топку падает. Таксиста бросил. Дурак!.. А эту носки прошу починить уже месяц, я иглы-то не вижу…
Казалось, обида из-за этих носков терзала деда больше всего на свете. Он был вдов, и когда Дмитрий входил в квартиру, заметил в смежной комнате на спинке стула широкий пиджак старика с двумя орденами боевого Красного Знамени.
Алёна не возвращалась. И Чемодуров, чтобы унять волнение перед встречей, решил пройтись до школы. По дороге внимательно всматривался в лица встречных детей…
В школе была перемена: шум, беготня. Расположившись на полу, между брошенных шубок и ранцев, группа мальчиков обувалась в лыжные ботинки. У них Дмитрий узнал, что первых классов в школе – четыре, находятся они на втором этаже. Он пошёл к директору. Девушка-секретарь подала ему список первоклашек. Алёна в нём не значилась… На всякий случай проверил вторые классы – нет. С разрешения девушки позвонил деду.
– Как нет? Там! – басил дед в трубку. – Школа около бани, правильно? Фамилия? Чума… Чума… Твоя фамилия-то! Ищи!
Пока не поздно, Дмитрий решил идти к подъезду и ждать девочку там: хотелось встретить её одну. По пути забежал в магазин, купил две шоколадки. Минут двадцать стоял под аркой углового дома. Когда озябли ноги, хотел погреться в подъезде… И вдруг увидел Любу. Узнал по походке: шла торопливо, глядя перед собой, держась рукой за ворот плаща-пальто. Показываться ей на глаза было рискованно, но чувства взяли верх: он окликнул её. Люба остановилась, не отнимая руки от горла, смотрела в его сторону мутновато-напряжённым взглядом, близоруко прищурилась.
– Это я, не бойся… – подошёл Дмитрий, глядя на её туго стянутый в талии пояс.
– А чего мне бояться? – узнала она его. – Зачем пришёл? Нечего тут делать…
Люба была недовольна: на белых щеках из-под пудры выступил румянец, оттенив два очень аккуратно и плотно приклеенных, будто втёртых, пластыря под глазами.
– А я к другу пришёл! – Дмитрий неопределённо махнул рукой в сторону дома, решив врать как можно беззаботнее. – Вчера веселились здесь, перчатки оставил. Импортные… А ты разве здесь живёшь?
– Как зовут друга?..
– Друга? Вовка. С первого этажа-то…
– Не знаю нижних… – призналась Люба. Но всё же в глазах её мелькнул подозрительный огонёк, она быстро прошла в подъезд. Минут через пять вышла. Молча встала рядом, приминая носком замшевого сапога снег; из голенищ виднелись узорчатые концы модных гольф-самовязок, уплотняющих без того упругие икры.
– Люба, тебе что, делать нечего? Пошла бы занялась делами по хозяйству, – начал паясничать Дмитрий, зная наверняка, что она никуда отсюда не уйдёт, а будет с ним дожидаться дочери. – Или ты опять в меня влюбилась…
– Слушай, хватит!.. – сказала она. – Уходи. Нечего ребёнка травмировать. У неё отец есть, ясно? Не нужен ты ей. – Она хотела явить ненависть, но в горле застрял ком обиды.
«Ах так! Как деньги – так днём с огнём ищете, а тут – не нужен! И вообще, нужен ли отец, это у ребёнка ещё надо спросить!..» – С этими словами Дмитрий хотел вспылить, но опомнился. Встреча и без того получилась глупой, враждебной. А ведь он желал Любе только добра, был благодарен ей сейчас за эту встречу… Но в то же время, видя её упорство, вспомнив, как его нагло водили за нос, решил стоять до конца, как бы это ни выглядело: уж эту возможность увидеть родную дочь, извините, он не упустит!
– Если хочешь знать, – сказал он, – я имею право по закону раз в неделю забирать ребёнка на прогулку. Даже обязан принимать участие в его воспитании. Отцовства меня ещё никто не лишал.
Люба молчала, смежив крашеные ресницы, и вдруг пошла мимо него прочь. Чемодуров, помня её привычку молча делать своё дело, пошёл следом.
– Ты куда?
– В милицию. Пусть тебя заберут.
– Да тебя саму первую заберут за оговор! – пытался шутить он, петляя по тропке.
– Не меня, а тебя, – уверенно отвечала Люба, – хотя бы за то, что потратили на тебя время, оштрафуют. А я – женщина, мать, мне вера…
Она зашла в незнакомый подъезд. Тотчас вышла и направилась в середину двора, где стояли в низинке хоккейная коробка и сколоченная из досок горка для катания. Там играли дети.
Люба остановилась, вглядываясь. И, подождав, когда он приблизится, сказала вдруг умиротворённо:
– Вон она, на горке. Смотри свою дочь, – и крикнула: – Алёна!..
От группы детей отделилась девочка в красном пальто и с ранцем за спиной.
– Мам!.. – спешила она оправдаться, подбегая с виноватым видом. – Я только на полчасика…
Люба ничего не ответила. Бывшая семья гуськом направилась в сторону дома по узкой дорожке, утоптанной в снегу. Чемодуров шёл последним.
– Люб, ну ты скажи ей…
– Что? – лукавила Люба.
– Ну, кто я…
– Алёна, – сказала мать, и Дмитрий сзади почувствовал, что она улыбается, – ты Димку помнишь?..
– Слыхала, – пропищала девочка.
Они остановились на площадке. Чемодуров подал девочке шоколадки. Алёна, глянув на мать, приняла.
Нет, не о такой встрече мечтал Дмитрий в течение нескольких лет! Не узнавал и себя: побоялся обнять, поднять на руки родную дочь. Неужели это была она? Та самая Алёнка, озорная, ясноглазая пышка, бесстрашно падающая в визгливом смехе из рук матери в его руки?.. И сейчас, глядя на эту нескладную, веснушчатую девчушку, в некрасивом пальто, купленном на вырост, которая посматривала на него из-под косой чёлки как на чужого, чуть сощурившись в невесёлой улыбке с рядом широких передних зубов, – он с болью вспоминал своё грустное детство. Узнавал в ней себя, неуклюжего, мнительного и какого-то несчастного мальчика, которого в школе дразнили Чумадуром. Последние годы Дмитрия прошли трудно и серо, с одной лишь яркой мечтой о дочери. И сейчас это внезапное разочарование, эту боль не хотелось пускать глубоко в душу. Ценой горьких потерь было выработано в душе устойчивое противоядие от всяких стрессов и бед, искалечивших его молодость. И вдруг он поймал себя на том, что среди этих двух людей он всё же больше тянется к бывшей жене, когда-то жестоко предавшей его, и всё-таки доброй, красивой и весёлой женщине, с которой сейчас было намного проще.
Потом он говорил с Любой о пустяках и общих знакомых. И между тем думал о том, что вот какая это странная штука – жизнь. Два человека, которые когда-то не могли жить друг без друга и стремились к встрече, – теперь уже несколько лет живут врозь, как чужие, враждуют из-за ребёнка. Он знал, что подобное творится во многих семьях. Малышам с пелёнок наговаривают небылицы о нехороших отцах, пытаясь воспитать в детях успокоительную для себя нелюбовь к родителю. Дети вырастают, в большинстве находят отцов, сравнивают запавшие в душу характеристики с живым, уже немолодым человеком, что часто не совпадают, – и видят, что их обокрали самые близкие люди. Умышленно, в родительском эгоизме привили им вирус ущемлённости, которая с годами превращается в хроническую грусть при воспоминаниях о безотцовом детстве.
Чемодуровы расставались.
– Не приезжай. У нас свой папа есть, – заученно говорила девочка, поглядывая на мать. – Не приезжай…
Чемодуров ехал домой в холодном, дребезжащем троллейбусе, успокаивая себя в конечном итоге тем, что увидел родную дочь. Он вспомнил о том, что она ни разу не назвала его отцом, и сам он не пытался хоть как-то внушить ей это. «Со временем ребёнок даст всему имена», – думал он. А пока его дело – платить хорошие алименты и не забывать о праздниках, которые ждут и любят дети.
