Конечно, неплохо было бы опять попасть в такую вот, полностью закрытую психиатрическую клинику, куда отправляют буйных, настоящих психов, убийц и всевозможных современных Чикатило. А также удачно, за определённое, весьма конечно, скромное вознаграждение симулирующих внезапное буйное помешательство, в действительности же слегка только отмороженных бригадиров многочисленных питерских бандитских группировок, избегавших в те годы столь немудрёным способом суровых приговоров и длительных тюремных сроков. Не рядовым психиатром, нет, конечно, это был уже пройденный этап!

Главврач стационара, с перспективой повышения до руководителя всей клиники, ну, или хотя бы зама, что в целом тоже бы устроило – так в идеале он видел себя в будущем. Служба на солидной должности в таком, действительно закрытом стационаре, помимо очевидных возможностей поправить с помощью братков шаткое пока финансовое положение, могла бы дать ещё и богатый материал к исследованиям в области криминальной психиатрии. Всё дело в том, что Станиславович, как иногда величали его старшие коллеги, давно уже, хотя и без особенных успехов, писал диссертацию как раз на эту тему.

Склонность к науке всегда была важной частью его внутреннего Я. Мединститут Сергей вполне бы мог окончить на отлично, с красным дипломом, дисциплина и успеваемость у него, как говорится, были на уровне, да и способностями Бог не обделил. И всё же недотянул немного, подвёл трояк за практику, на последнем курсе, единственный за долгие годы обучения. Однако Серёга, тогда никакой ещё не Станиславович, по этому поводу не переживал. Лучше, как шутили в меде, окончить с красным лицом и синим дипломом, чем наоборот. В аспирантуру Серёга не пошёл: практическая работа интересовала его гораздо больше. И тут, в определённой степени, Серёге «повезло». Свою трудовую биографию он начинал в печально знаменитом в те времена «Скворешнике» – психиатрической больнице имени Скворцова-Степанова, в родном Питере, тогда ещё, конечно, Ленинграде, в спрятанном от нежелательных посторонних взглядов высоким забором из бетона больничном комплексе, между железной дорогой и лесопарком, на станции Удельная. И там, в различных должностях, всё выше поднимаясь скользкими ступенями крутой служебной лестницы, прослужил почти целых семь, или даже восемь и правда каких-то сумасшедших, долгих восемь лет.

Где-где, а уж в родном «Скворешнике» материалов для научных изысканий в области психиатрии Серёге действительно хватало. И дело тут не в гигантском количестве психов и маньяков в тогда ещё вполне благополучном Ленинграде. В психушку во времена расцвета социализма частенько попадали и вполне нормальные, слегка только обиженные судьбой и государственной машиной люди – возможно, с лёгкими какими-то отклонениями. «Так у кого ж их не бывает, – размышлял время от времени Серёга, – все мы немного с отклонениями, разница только в направлении и степени, возможно в умении или неумении, а может, и в банальном нежелании скрывать свою беду от окружающих». Здесь-то как раз всё было достаточно понятно. Однако, советская школа психиатрии, частенько очень быстро, прямо на глазах, умудрялась, так сказать, трансформировать и нормальных вроде бы людей в законченных шизофреников и психов. И очень успешно трансформировать. Так что в материале для исследований недостатка у Серёги, как-то постепенно, но неотвратимо превращавшегося в Сергея Станиславовича, на этом месте не бывало.

Работа в дурке, пусть даже и связанная временами с некоторыми стрессами, Сергея особенно не тяготила. Коллеги, несмотря на его довольно юный возраст, относились к нему в общем-то неплохо, уважительно вполне, разве что подшучивали иногда, по–доброму; пациенты же – с некоторой даже симпатией: держимордой он не был вовсе. Время от времени Серёга проводил какие-то дурацкие, совершенно, на его взгляд лишние беседы с подающими надежды на излечение больными, делал «воспитательные» инъекции серы буйным и не стремящимся к полному и окончательному выздоровлению особо упёртым умникам, проще говоря, выполнял обыкновенные рутинные обязанности советского врача клинической психиатрии. А вечерами же, после работы, а иногда и днём, прогуливался, бывало, парком, что между станциями метро Удельная и Пионерская. И там, частенько, застревал надолго у огороженной высокой сеткой большой площадки с табличкой «Ленинградский конный клуб» на входе, любуясь стройными, с прямой, чуть выгнутой спиной наездницами в жокейских шапочках, наездниками в трико и лошадьми, конечно. Лошади, как и конный спорт, были его главной слабостью. Главной мечтой и тайной страстью всей его, такой, казалось бы, размеренной и правильной, вполне рутинной жизни были именно лошади отчего-то, и всё, так или иначе связанное с этими прекрасными животными.

– Да не волнуйтесь вы так, девушка! Не переживайте! И прекратите, наконец, рыдать! Немедленно! Сколько же можно?! У нас водитель, видите, впечатлительный какой! Аварию хотите нам наплакать? – врач скорой уже садился на переднее сиденье. – Нет, ну сколько можно повторять?! Девушка, милая! Отойдите от дверей! Нам ехать надо! «Господи, – пробормотал он про себя. – Да что же за наказание такое! Чуть не до вышки доведут и стонут как коровы!» – Да говорю же вам, девушка, милая, закрытое отделение! Вы слышите? Не пустят всё равно! А и пустили бы, что толку? Его сейчас в реанимацию! Сказал же ведь! Всё! Девушка! Отойдите! Да отойдите вы, женщина, от двери, наконец! Нам ехать надо! Завтра приезжайте! Утром! Да, в Купчино! Ну сколько же можно! Да что же это такое?! Сколько вам нужно повторять?! Оформляем по расписке! Да! С документами, утром приезжайте!

Тут Светка, начинавшая уже опять было тихо подвывать, достала торопливо мокрый скомканный платок, размазывая остатки туши по щекам, вытерла лицо и вытащила из кармана халата кошелёк:

– А может… товарищ доктор? Может, это… как-нибудь поможет? – дрожащими пальцами, наугад, нащупала крупную купюру, протянула в салон скорой.

– Ладно! Не переживайте! Не волнуйтесь, девушка! – и деньги исчезли в темноте. – Не таких возили! Доставим! В полном порядке довезём! Всё, мы поехали! Время – деньги! Утром приезжайте!

И с этими словами дверь закрылась, водитель включил мигалку, скорая развернулась и выехала со двора. И они увезли его. Увезли… А она осталась. Одна. Одна в этой жуткой ноябрьской поздней ночи. Трясущимися руками достала сигарету, зажигалку и нервно закурила, глядя вслед скорой, пропавшей в темноте. Светка стояла в своём огромном, невзлюбившем её за что-то, тёмном и пустом дворе-колодце и молча плакала. Тихонько всхлипывая, размазывала слёзы и сопли по щекам и плакала… Всхлипывала и тихо плакала… Из глубины чёрного ноябрьского неба, яростными огромными хлопьями кружась в ночи, на каменный равнодушный город беззвучно падал мягкий снег. Ко всему на свете безразличный, прекрасный белый снег…

К тому времени, когда Веня проснулся окончательно, уже смеркалось, за окнами, в накрывающей постепенно больничные корпуса ноябрьской холодной темноте, всё теми же мягкими большими хлопьями кружился снег. Над головой, огромной круглой шайбой под высоким потолком, матово-бледным светом сияла неоновая лампа, откуда-то немного слева лёгким беззлобным матюжком негромко доносились голоса и стук костяшек. Судя по всему, играли в домино. «Всё! Рыба! – раздался вдруг довольный громкий возглас. – Считаем спички, психи! Бабки подбиваем!»

Он потянулся, приподнял голову немного, повернулся к игрокам:

– Здорово, мужики! Кто ведёт?

Несколько человек в мягких, жёлтой полоской, застиранных пижамах, забивавших, видимо, козла, тут же развернулись в его сторону.

– О! Здрасьте! Проснулся, самоубийца! Ну здорово! – громко и весело, улыбаясь во весь свой щербатый рот, сказал один из них – судя по голосу тот самый, что объявил недавно рыбу. – Наше вам с кисточкой! Живой?