И когда она кончила песню и сказала слово Ноюдо, стало тихо, и слышен был полёт бабочки. Те же двое оставили сосуд и ушли к подножью гор. Когда дорогу им преградила река Сулейма, один сказал: «Вот мой путь», и ступил, и вода приняла его. Тогда другой, имя которого было Харитон, просил ответа у реки, но не получил его и огорчился. «Я получил воздаяние за прошлое, которого не было», – сказал он. И он молился три дня и воздвигнул плотину, но река вышла из берегов и, подобно морю, залила поля. Тогда он сказал: «Я получил воздаяние за прошлое, которого не было. Справедливо ли это?» Он молился семь недель, и вулкан извергнул огонь, пепел засыпал реку, и стала она подобна горящему жертвеннику у храма Татсу.

Никем не замеченный, прошёл он туда, где был сад с зелёными деревьями, где люди были счастливы, и радость была на их лицах. Дети их были здоровы, а жёны так же прекрасны и тучны, как спелая тыква. Тот же, кто охранял их, был о двадцати восьми головах, каждая из которых имела своё имя. А имя той головы, что была обращена к утренней луне, было Нет.

«Не устыдись вида моего», – сказал он и сбросил одежды. В том было знамение. И тогда она воздела руки, как требовал закон, и начертала знак долга и повиновения, а был то полумесяц в руке и ещё нечто о четырёх граней на конце древка, и они сопрягались.

Тогда же он увидел двух стоящих на камне. Один был опоясан мечом и в руке, воздетой к небу, держал священный знак Хаямусы. В другой руке у него весы, показывающие равновесие, в знак того, что судит справедливо. К кому же прикасался он священным скипетром, тот изливал счастливую слезу, если был он праведником и питался лишь кореньями злаков и водой. У иных же, грешных или тех, кто не исполняет утренний помаз, вместо слёз вытекали глаза и падали на землю, и тем было великое прощение, и были они счастливы.

И по третьему знаку ангела пелена сошла с его глаз, и вот что увидел он: то было красное поле, на нём же зёрна мускуса лежали, образуя прекрасную фигуру, сходную с тенью нехолощёного змея. Когда же доходила песня до слова Ури, память покидала тех, кто слушал её, и он отпустил им, что обещал, и был это лист.

Тогда же он молился ещё полный век, и земля расступилась, и обнажились корни священной сосны. Раскрылись корни так же, как это делает женщина, желая понести, и был там серебряный лук. Трижды тянул он лук, пока не придал ему форму любящего сердца. И тогда пустил стрелу в духа реки, и стало тихо. По истечении же этих семидесяти четырёх лет приснилась ему дева с соколом на плече. Тогда явились семь старцев седовласых, и означали они семь степеней удушья. Сели они в круг и, сказавши: «Радуйся, огонь духа!», съели того сокола и томились от боли. И сказали они Харитону: «Ты можешь победить реку, но ты не можешь вернуть жизнь».

Вы так жизнерадостны и позитивны, так счастливы и беззаботны, а загляните в мою душу – и вы умрёте от моей боли…

Одним прекрасным, хотя пожалуй нет, наверное всё-таки чудесным, да-да, именно чудесным, ведь это и правда иногда чудо – проснуться вдруг живым, итак: одним чудесным утром, да кстати уже и не утром вовсе, наш герой, очнувшись, а может просто вынырнув из тёмного омута на белый свет, словно на первый зимний снег, обнаружил себя пристёгнутым ремнями к большой железной койке на колёсах, о коих, впрочем, он узнал немного позже, ну в общем, в коечке такой, той, что иногда катают по больничным коридорам между обычными палатами, реанимационными и моргом, иногда… Да-да, вы не ослышались, именно моргом, где бывших незадачливых клиентов временно переселяют на другие, тоже очень удобные, милые постельки, и отчего-то тоже на колёсиках, уже, правда, без подушек, матрасов и тёплых одеял, за ненадобностью. Вы, может, встречались с чем-нибудь подобным или слышали об этом где-нибудь ещё, на такие, в общем, чтобы без лишнего шума и пыли переместить клиента туда, куда потребуется, если что-то вдруг пойдёт не так…

Первые Венины ощущения (а нашего героя, следуя давней литературной традиции, я назову Веней, или даже Веничкой, чтобы уж окончательно развеять всякие сомнения, о персонаже сколь сомнительного свойства пойдёт речь в нашей грустной повести) оказались довольно странными и даже расплывчатыми в чём-то. Рука под капельницей, с койки не подняться… «Что это? Где я? Что всё это значит?» Именно такие мысли посещают настоящих мужчин в подобных ситуациях. Наш Веня не был исключением. Он даже и не понял поначалу, куда попал, что это такое вообще, куда на этот раз нелёгкая занесла?

Широкие кожаные ремни через ноги, грудь и пояс, за окном решётка, рука привязана к подобию поблескивающего холодным никелем торшера, разве что без лампы, иголка в вене, трубки, банка сверху. Тревожный холодок, мгновенно захватывая всё больше и больше жизненно важного пространства, разлился снизу живота и дальше, ставшая неожиданно вдруг жаркой тесная волна затопила тут же грудь, и вымораживая в лёд пальцы на ногах, обдала Веню стальными холодными иголками, от самой макушки до кончиков ногтей. Ощущение было новым и далеко не радостным. «Ну вот, допрыгался, – со странным облегчением подумал Веня. – Тюремная больничка, что ли?» – обожгла вдруг неожиданная мысль.

За окнами, затянутыми проволочной сеткой изнутри, беззвучно падая, кружился в тихом вальсе ноябрьский мягкий снег. Тихий, ко всему на свете безразличный, прекрасный белый снег…

«Вот так и я, – с обречённой тоской вздохнул беззвучно Веня, – вечно кружусь и падаю молча куда-то в темноту. Никому не нужный, холодный и пустой как барабан». И он опять закрыл глаза. Ни о чём думать не хотелось. Просто закрыть глаза и спрятаться – вот что сейчас требовалось Вене. Спрятаться и опять забыться, хотя бы ненадолго. Припоминая постепенно вчерашний вечер, он начинал уже догадываться, где и почему находится, вот только решётки на окнах Веню немного озадачили. «Что бы это значило?» – размышлял он в недоумении. Решётки в его план уж точно не входили. Хотя, признаться честно, и плана-то никакого не было. Нет, не было у Вени плана, тем более такого. Глупо всё как-то получилось. Глупо, неожиданно, как, впрочем, обычно и бывает, и очень даже некрасиво. Как-то даже неприлично просто вышло, ну совершенно неприлично. И вот с такими тяжёлыми, безрадостными мыслями он снова, как в чёрный колодец, провалился в тихое спасительное забытье.

Сергей Станиславович Овчинников, лет тридцати пяти с небольшим хвостиком, молодой ещё довольно человек, доктор-психиатр, с правильным, овалом вытянутым слегка лицом, внимательными умными глазами и аккуратной, чуть золотистой чеховской бородкой, в профессии своей был, что называется, специалистом. Хорошим специалистом. Работу свою, несмотря на кажущуюся вроде бы бесперспективность, Сергей Станиславович любил, насколько это вообще возможно было в тяжёлые те, безденежные времена середины девяностых. По крайней мере, он к этому стремился, и, признать по правде, довольно-таки успешно, временами.

Должность заведующего отделением психиатрии и неврологии в огромной клинической больнице, не где-нибудь, в Санкт-Петербурге, могла бы считаться вполне достойным местом, если бы не одно маленькое «но». На первый взгляд, очень маленькое. Но лишь на первый взгляд. «Но» заключалось в том, что возглавляемое Сергеем отделение не было обычным, нормальным, так сказать, стационаром, это был стационар закрытого, скорее даже полузакрытого разряда. «Да ладно бы ещё, – размышлял иногда Серёга, – действительно дурдом! Деньжат хоть заработаешь… Немного… А так – ни то ни сё! Ни денег толком, ни науки! Название одно!»