Дмитрий, не выдержав, рассмеялся, а мужчина, поморщившись от крепкого рукопожатия Константина, пробормотал:

– Ах, вот так … вы ― художники. Очень, очень рад.

– Не похоже, что ты рад знакомству, Лёва. Что-то физиономия у тебя кисловата – пробурчала Маргарита и повернулась к Косте.

– Так вы племянник Петровича? Действительно с Петровичем похожи. Ах, Петрович, Петрович, я его обожаю! Классный он мужик. Давайте, ребята, пройдем в гостиную. Вся блудня там, а юбиляр наш там верховодит. Он сегодня в ударе.

Она потянула Костю за руку, Дмитрий и Лев, переглянувшись, пошли за ней.

В большой гостиной с двумя эркерами магнитофон извергал звуки блюза в исполнении Джо Кокера, несколько пар танцевали, в эркерах курили. На рояле в беспорядке громоздились бутылки, стаканы, вазы с цветами, отдельно стоял растерзанный стол с закусками; сам виновник торжества Мельников, крепкий мужчина с седоватой бородой, стоял посреди гостиной и внимательно слушал толстячка, который что-то ему быстро и горячо говорил.

Увидев направляющихся к нему Маргариту, Костю и Дмитрия он, бесцеремонно закрыл рот собеседника рукой и, широко раскрыв в стороны мощные руки, двинулся навстречу Константину, говоря:

– Кого я вижу! Константин неуловимый! Собственной персоной!

Схватив засмущавшегося Костю в свои медвежьи объятия, он долго его тискал и похлопывал по спине, а когда отпустил покрасневшего племянника, молодо пробежал и выключил музцентр.

Требовательно стуча по крышке рояля ладонью, под недовольные возгласы остановившихся пар, он закричал:

– Господа, господа, тихо, тихо! Внимание! У меня дорогой и желанный гость – мой родной племянник Константин, имя это на латыни означает «постоянный», «стойкий», правда «постоянство» моего племянника лучше всего выражается в его забывчивости: не балует он меня воим вниманием. Оболтуса этого, господа, я пестовал в его детские и отроческие годы. Отдавал ему своё драгоценное время, пытаясь научить держать в руке карандаш и кисть. Тщетно! По моим стопам, он не пошёл, а может и правильно, что не пошёл: больше знаний – больше печалей. Поприветствуем Костю и его друга. И наполняйте, наполняйте бокалы.

Гости с удовольствием шумно наполнили бокалы, а через минуту-другую про новых гостей забыли, ― общество давно дошло до тех кондиций, когда тормоза начинают отказывать. Кто-то опять включил музыку, пары пошли танцевать, другие уединились в эркерах, третьи устроились у стола с закусками.

Костя с Дмитрием остались стоять с бокалами в центре рядом с именинником. Владимир Петрович, обняв Костю, стал расспрашивать его о житье-бытье, но тут к ним подошёл толстячок, проговоривший унылым голосом:

– Мне пора идти. Ты мне так и не ответил, устраивает ли тебя сумма гонорара?

– Это Арнольд Петухов, ― обнял, недовольно поведшего плечами толстячка,― мой кормилец. Модный и весьма плодовитый писатель. Ребята, я этого пошляка терпеть не могу, (толстячок обиженно сопел), да, да, я это ему и в глаза говорю, но благодаря нему на столе моего дома частенько появляется внеплановая выпивка и закуска, поэтому приходится его терпеть. Он кропает великолепные генитальные, пардон, гениальные опусы, а я подрисовываю его замечательных, вечно сексуально озабоченных героев, готовых постоянно ко всяким извращениям, мерзостям и даже убийствам.

– По-моему, ты уже основательно набрался. Петрович, ― тщетно пытаясь освободиться от рук Мельникова, проговорил писатель.― У меня нет желания выслушивать твои пьяные колкости.

Мельников хлопнул толстячка по плечу.

– Давай так: в понедельник увидимся и ещё раз поговорим, я что-то сегодня не готов к расчётам, а с тобой ухо нужно держать востро. Ты ведь плут и собираешься меня надуть Арнольд? Скажи честно: ведь собираешься?

Ничего не ответив, Арнольд освободился от рук Мельникова и ушёл.

– Вот с такими кадрами приходиться иметь дело, нет покоя даже в день рождения, ― обнял Костю Мельников, ― А сейчас веселиться, веселиться и ещё раз веселиться, как говорил товарищ Ленин матросу Железняку.

– Дядя у тебя и, в самом деле, ещё тот перец, ― смеясь, сказал Дмитрий Косте.

Гости расходились под утро, еле двигая ногами. У входной двери произошла неожиданная стычка Маргариты с Львом. Он был пьян, и грубо схватил её за руку, когда она, прощаясь с Костей, поцеловала его в щёку. Вырвав руку со словами: «Пьяный Отелло ― страшней трезвого Дракулы», Маргарита взяла Костю под руку, бросив Льву: «Меня проводит Константин». Через пару часов Костя вернулся, празднество продолжили втроём на кухне. Спать Мельников уложил друзей на безбрежный кожаный диван.

Когда Дмитрий открыл глаза, его ноздри учуяли идущий из кухни аппетитный запах, уши уловили голоса, чуть слышную музыку и звон посуды. Чувствовал он себя совершенно бодрым. Умывшись, прошёл на кухню, где Костя сервировал стол, а Мельников в халате, жарил на огромной сковороде яичницу с ветчиной.

– Ну, ты и горазд поспать! Я уже хотел тебя идти будить, братишка. Присаживайся к нашему шалашу. Пивка или водочки? ― хлопнул друга по плечу Костя. Он, кажется, уже успел «причаститься».

– Не прикасаться к спиртному без моей команды! Сейчас я положу из этой сиротской сковородушки яичницы на ваши тарелки, и тогда можно будет и выпить. Коллегиальность, господа, коллегиальность и иерархия. Что у нового поколения тормозов совсем нет? Перед вами мужчина в возрасте, разменявший пятьдесят пять лет, а вы в его присутствии собираетесь устроить попойку, забыв, понимаешь, всякие приличия, – прикрикнул шутливо на Костю Мельников.

– Ладно тебе, Петрович, – рассмеялся Константин. – Какая иерархия? Ворчишь – это верный признак старения. Я про эту иерархию еще, когда на заводе работал, наслушался. Заводские старожилы нападали на молодежь, мол, какая-то она не такая пошла, эта самая молодёжь. Вот в наше, мол, время было, о-го-го – вот это молодёжь была! Потом эти люди, которые нас хаяли, старели, уходили, и та самая молодежь, которую они хаяли, уже сама постаревшая и заматеревшая, в курилке заводила ту же бодягу: мол, вот в наше время была молодёжь.

– Да, шучу я, племяш, шучу, – ответил Мельников, неся шипящую сковороду к столу. Кладя большие порции в тарелки Кости и Дмитрия, он продолжил:

– А ты, дорогой Константин, по сути, произнёс сейчас спич из Экклезиаста. Налей-ка мне крепенькой.

– Что за зверь такой Экклезиаст? – с интересом спросил Костя, разливая водку в рюмки.

– Это из Библии, о том, что ничего в мире не меняется, только внешние признаки, – ответил Мельников. – Давайте-ка, за вас за молодых и выпьем.

Позже они сидели в уже прибранной гостиной, пили кофе, курили. У эркера на подставке стояла картина, накрытая плотной тканью. Костя, оглядев гостиную, удивленно спросил у дяди:

– Дядя Володя, я только сейчас заметил, что в твоей квартире нет ни одной картины кроме этой, накрытой простынёй. Помнится, в мой последний визит к тебе, все стены были в картинах и офортах. Куда они подевались?

– Что подарил, что продал, – ответил Мельников. – Все свои угасающие силы бросил на работу вот над этой картиной.

Костя произнеся: «Шедевр?» – встал и пошёл к картине с явным намерением снять с неё простыню.

– Тихо, тихо, стоп! – привстал с кресла Мельников. – Никто не имеет допуска к этой картине, кроме меня.

– Не понял? – остановился Костя. – Что за условности?

– Остынь, Константин, и присядь, – сказал Мельников, и Константин, недоуменно поглядывая на дядю, вернулся в кресло, с удивлением уставившись на него.

Мельников раскурил трубку. Заговорил он после долгой паузы.

– Бзики есть у многих, а у художников они у всех. Иногда довольно странные, и экстравагантные, но не буду об этом. Достаточно прочитать хотя бы о Дали и Босхе. Мой бзик, свою давнюю идею фикс, я воплотил в этой картине. Мне, друзья, всегда хотелось написать свою условную Джоконду. Каких только задумок у меня не было! Не буду об этом. Сколько женщин здесь мне позировало, и каких! Но моей несравненной Джоконды среди них не было, а я упорно продолжал искать её. Часто видел её во сне, легко переносил этот облик на холст, но чего-то всегда не хватало, чего-то живого, ― вытащенная из сна была нереальной женщиной. Но чудеса встречаются ― я её встретил, что называется «в натуре»!