Случаи беззастенчивого мздоимства и свирепого казнокрадства разрешаются таким же точно образом, к взаимному удовлетворению сторон, в особенности губернских чиновников и самого губернатора: *** уезд исправно платит пόдати, не доставляет хлопот недоимками и разного рода тяжбами, − следовательно, считается благополучным, вполне благонадёжным, а такой не грех и назначить как пример другим.
Что ещё вспомнить об Альбине Ильиничне, или Альбе28 в юбке, как я её про себя называю? Пожалуй, как ловко она распределяет должности.
Система распределения должностей измышлена, конечно же, не самою малограмотною исправничихою, но она усовершенствована и доведена ею до такого высочайшего уровня и блеска, что простотою и эффективностью едва ли не превосходит конструкцию колеса: всякий человек, молодой или не очень, возжаждавший пристроиться на «хлебную» и нехлопотную должность, отнюдь не спешит обнаруживать свои таланты или хотя бы способности на поприще науки, искусства, торговли, либо на каком другом, а спешит приложиться к ручке Альбины Ильиничны. И, ежели проситель сумеет зарекомендовать себя понятливым, принадлежащим к кругу «своих» людей, то с этого же мгновения ни одной казённой бумаге, пусть даже и доставленной фельдъегерем, не тягаться ни скоростью передвижения по инстанциям, ни быстротою исполнения с указанием, отдаваемым исправничихиными устами. Указание выполняют в первую очередь те, кто был спасён исправничихой не от Сибири, так от нежелательной огласки, и те, кто ведает: быть может, завтра уже ему придётся прикладываться к ручке Альбины Ильиничны, пахнущей не селёдкою и квашеною капустою (это нос так самовольно думает), а избавлением от сурового ревизора и ржавых кандалов − сладчайшим духом свободы… Короче говоря, вскоре исправничихин протеже является в присутственное место и, с видом надменным минуя лавки писцов, усаживается где-нибудь сбоку на незначительный стул, после незаметно перемещается на стул пошире, с него пересаживается на стул уже мягкий и с высокою спинкою, и с него уже метит перепорхнуть в кресло самого столоначальника29, и занимает-таки его (не без помощи, разумеется, вездесущей и всепроникающей Альбины Ильиничны, дальновидно организовывающей собственную лейб-гвардию30). Отсутствие таланта – лучшая у нас рекомендация, и вот уже в губернской канцелярии исправничихин «гвардеец» усаживается где-нибудь сбоку на незначительный стул, после незаметно перемещается… И ежели в самой сиятельной столице нашей, самом Правительствующем Сенате, заседает тот, кто не откажется оказать Альбине Ильиничне протекцию, или даже не посмеет не оказать, − вот ей-богу, не удивлюсь! Как ни грустно осознавать, но именно исправничихи посредством гражданской трусости нашей умудрились не просто выстроить вавилонское здание российской бюрократии с вавилонским же столпотворением внутри оного, но и служат ему камнями краеугольными… В давно минувшие времена ещё находились смельчаки подойти к его стенам и, задравши голову, выкрикнуть слова злые или отчаянные, − а в ответ им на головы падали пудовые фолианты законов, приказов, циркуляров, инструкций… Расплющило смельчаков неисчислимое множество, и сейчас никто уже не отваживается не то чтобы крикнуть, а даже и приблизиться к уродливому зданию, вытягивающемуся вверх как бамбук, этаж за этажом, украшаемому стрельчатыми окнами, готическими башенками и жуткими химерами31. Верхний этаж уже пронизал облака, и нет пушки, ядро которой смогло бы донестись до небожителей… Вот и я лишь думать об этом и смею, а вслух произнести – боже меня упаси! Трус я, ничтожество, подлое насекомое бескрылое − вот что я есть такое…
…Однако каким образом Альбина Ильинична вооружила своего недалёкого супруга так внушительно, что он уже не боится вотирования противу своей кандидатуры, что уже ничьё расположение ему не нужно?! А-а, да, да, ведь он говорил о газетах, – мол, читать их надо.
Газетною статьёю, стало быть, вооружён; а периодикою, как известно, можно не токмо муху прихлопнуть, но и человека заодно…
Глава V
Аксельбант-Адъютантский прищуривается, − зрачки запрятываются за припухшими веками, надзирают оттуда, предупреждающе взблёскивая лютыми очами, подобно парочке червеобразных Аргусов32, − язвительно улыбаясь, спрашивает:
− Удивляюсь вам! Всегда новости одним из первых узнаёте, а тут вдруг в престранном неведении пребываете… Пассаж, да и только! День так задался или актёрствовать изволите?
Расположился, как у себя дома, хамит, словно арестанту, – надоел, терпения моего больше нет… Любопытно узнать, сколько лет каторжных работ отмерят за смертоубийство исправника, даже такого, как этот шут гороховый? Заседатели, думаю, не поскупятся: лет пятнадцать преподнесут.
Примериваясь, куда всадить пулю, разглядываю шишковатый исправничий лоб, исчерченный обозначающимися морщинами.
Лучше стрелять вот сюда, между куцых и как будто бы суровых бровей, аккурат в складку – следствие не напряжённой работы мысли, а всего лишь отложение жира. Стрелять в центр лба – это театрально, а вот между бровей – это и красиво, и как будто бы пуля угодила туда случайно, и милосердно: мучиться не будет…
− Что это вы, Михаил Евгеньевич, меня разглядываете?
Спрашивает с отработанною грозою в голосе, а сам ёжится, ручками-ножками суматошится, и, не иначе как со страху, моё имя-отчество вспомнил… Вызвать его на дуэль, пристрелить как собаку; а стрелять лучше всего в грудь: дыра в голове ему не повредит, разве что от сквозняка ощутит некоторое неудобство.
− Я говорю, вы, Михаил Евгеньевич, как-то странно, хе-хе… на меня смотрите…
«Чувство опасности у него развито отменно! Однако довольно тешить себя душевною искренностью, пора переходить на язык увёртливый, лживый – дипломатический», − думаю я, лениво поигрывая кистями пояса шлафрока. И говорю:
− Удивляюсь, отчего это вы, Онуфрий Пафнутьевич, неожиданно начали переоценивать значимость печатного слова. Мало ли что могут написать журналисты, особенно испытывая приступ творческого зуда, или, вернее сказать, горячки! Право, удивляюсь… Вы отличаетесь завидной проницательностью, умеете… а-а-ах!..
Я сладко зеваю, постаравшись прикрыть ладонью рот с рассчитанной небрежностью, ясно показывающей гостю: могу зевнуть тебе в лицо – невелика птица, стерпишь; ну, да ладно, прикрою зубы, так уж и быть. И договариваю:
– …отделять правду от вымысла.
Аксельбант-Адъютантский бледнеет, оскорблёно вскидывается; силясь выстроить фразу, бормочет: «Позвольте… позвольте же…» Вдруг его озаряет, и он почти выкрикивает:
– Официальное сообщение!
− Кажется, этот ветер пригонит ненастье… – говорю озабоченным голосом, глядя на барометр. Задумываюсь: «Однако, что это за официальное сообщение такое?!» − и спрашиваю:
− Вы, исправник, когда сюда ехали, не заметили на небе подозрительных туч?
Как и всякий недалёкий и самолюбивый чинуша, Онуфрий Пафнутьевич злится, ежели при обращении к нему подчёркивают только его должность, пренебрегая именем и отчеством, словно окликают официанта: «Эй, человек!». Вот и сейчас его лицо приобретает желтушный оттенок, губы вздрагивают… Бедняга! Ехал злорадствовать, даже руки потирал в предвкушении, а тут вдруг − накося!..
«Ничего, я отучу тебя наглеть со мною!» − думаю я, и шучу:
− Неужели крестьянам волю дают?
Глаза исправника выражают полнейшее недоумение. В них так и читается: да что же это такое делается?! нет, чтобы порасспросить, какое такое сообщение да где и когда опубликовано, так он ещё и глумится!
− Помните, незадолго до провозглашения «Манифеста» вы, Онуфрий Пафнутьевич, убеждённо заявляли, что, мол, отмена крепостного права – это покушение на помещичьи права, сиречь недопустимое безрассудство? – спрашиваю я самым безобидным тоном, какой только можно передать посредством голоса.
