Проезд губернатора по уезду ознаменовался не одною лишь восхитительною погодою, обнаружившей желание прислониться к историческому событию, а ещё и повсеместным трогательнейшим единением представителя монаршей воли с верноподданнейшим народонаселением: бабы слаженно размахивали дарёными платочками, мужики – картузами; деревенские оркестры гремели неумолчно.

Прибыв в уездную столицу и разрешив извлечь себя из колясочного чрева (обитого, как заметили встречающие, атласною тканью невыразимо алого тона, живо напомнившего свежепролитую кровь), Чернил-Пергаментский лучших представителей из дворян, купцов и прочих сословий, столпившихся на подметённой городской площади, окинул взором отнюдь не разящим, как трепетно ожидали, а уже размягчённым. Не побрезговав откусить от каравая, грациозно преподнесённого ему красивейшею дамою (выбранной беспристрастно, по конкурсу; фортуна указала на осьмнадцатилетнюю Катеньку, внучку Льва Лукьяновича), он оборотился к самому предводителю, стоящему впереди всех встречающих, смотрящему ему в лицо прямо и мужественно, оглядел его почтенные седины и одинокий орден Святой Анны третьей степени с мечами на груди, и молвил: «Весьма!» Вернувшись в алое чрево коляски, откинулся на подушки, изволил самолично приказать кучеру: «Пшёл!». Кучер привстал на козлах, свистнул лихо, как и разбойнику не смочь, взмахнул плетью, хлопнувшей в обмершем воздухе с особенною, совершенно оглушительною выразительностью, какую ни прежде, да и после не слыхивали, – и через долгое мгновение губернаторская коляска, к всеобщему и неописуемому облегчению, пропала за поворотом.

Эхма!.. Вот так вспомнишь прежние-то времена – и набежавшую слезу утрёшь…

Однако же, откуда или от кого Онуфрий Пафнутьевич набрался сумасбродной уверенности в ненужности ходулей, на коих он шагал продолжительно и размашисто − и дошагал-таки до собственной рессорной коляски? Может быть, из этих… как их там… да, − социалистов (говорят, в городах появились такие; чего хотят, сами не знают и другим растолковать не могут)? Да нет же, ну какой из исправника социалист…

Может быть, с утра уже во хмелю? Нет, не похоже…

Ну, стало быть, не в своём уме, ежели отвёртывается от нашего расположения!

Нет, он нормален: в его глазах нет безумного блеску, они прежние – недвижимые, пронзительные, и от его свекловичной физии так и задувает торжествующим превосходством, нередко присущим вчерашнему холопу или нуворишу, нередко одному и тому же человеку…

Капитан-исправник снова что-то говорит: его усы извиваются, подскакивают, словно отплясывают трепака. Смотреть – смешно, гадливо; к горлу подкатывает горячий ком; чего доброго, на ковёр вытошнит…

Газеты надо читать. Так и выпалил!

Кажется, лицо моё перекосилось…

Исправничьи прусачьи усы отпрыгивают от наростообразного носа, вдавленного природою в щёки, к оттопыренным ею же плоским безмочковым ушам, отверзшиеся уста обнажают редкие жёлтые зубы − и мой визави заходится рыдающим хохотом, удивительно схожим со счастливым ржанием крестьянского коня, улизнувшего из-под надзора неопытных пастушков…

Да как эта полицейская лошадь смеет ржать в моём доме!

Аксельбант-Адъютантский вдруг замолкает. Наклоняется ко мне. Его пустые зрачки − изголодавшиеся аскариды − вскидываются, просверливают мою переносицу проворнее раскалённых пистолетных пуль и даже мысли…

…Не идёт из головы сон, и всё тут!.. И совсем не потому не идёт, что увидел его продолжение, чего прежде не было, и не потому, что не читал о подобном случае, и не из-за того, что не рассказывал никто ни о чём похожем… Слишком этот сон осязаемый, пугающе детализированный… Глаза закрою – и вот он, мой дом там, во сне, где я знаю расположение всех комнат − да что комнат! – я знаю, что живу в этом доме!..

…Вот сейчас я вдыхаю словно не этот душный пластмассовый, насквозь синтетический воздух, а пряные, кружащие голову кабинетные запахи из моего сна: свечного воска, чернил, кожаного кресла; локти опираются не на скользкий фальшивый сосновый шпон крышки вот этого канцелярского стола, а будто бы на плотный зелёный бархат, покрывающий мой старый письменный стол там, во сне; пальцы мои держат не ребристую невесомую пластмассу авторучки «Erich Krause», а воздушную лёгкость гусиного пера, хранят в кладовых своей мышечной памяти резвый бег его отточенного кончика по тяжёлой, словно бы прессованной, кремовой бумаге…

…Откуда же я всё это помню? Чуднό, непонятно…

…А почему я знаю: ежели даже сквозь стон ветра донеслись вдруг бубенцы, значит, коляска уже обогнула рощу (покуда она рощу не объедет, бубенцы и в безветрие не услыхать) и катит по дороге к дому…

…Спрашивается, откуда же я это знаю, ежели рощи во сне не было? И ведь дом и роща – это не сон, не воспалённость воображения, а самая что ни на есть реальность! И рыжики россыпями на самой опушке, и грузди грядами, ежели зайти в рощу поглубже – тоже не воспалённость, и Онуфрий Пафнутьевич со Львом Лукьяновичем, и Бессовестнов с Антипкою, и все другие прочие – это не досужий вымысел мозга, заскучавшего от бесполезного бодрствования в спящем теле, а такая же явь, как, например, я сам, сидящий вот за этим столом…

…Так-так-так… Сдаётся мне, что во сне один только вымысел – это я сам собственною своею персоною.

…И вымысел потому, что…

− Что это вы, Михаил Евгеньевич, сегодня задумчивый какой-то?

Гласные и согласные звуки воспринимаются акустической мешаниной, доносящейся словно бы не от соседнего стола, а откуда-то издалёка…

− Михаил Евгеньевич!

Отдельные звуковые фрагменты слипаются в звукоряд, приобретают пока ещё размытую отчётливость и относительную осмысленность: ммиаа-илл-ев-еньев-ввич!..

− Да что с вами?

Вами-ами-ами-мии… – музыкально плещется в голове.

Прикосновение к плечу заставляет его вздрогнуть.

− Что с вами? Не заболели? – Нелли Германовна заглядывает ему в глаза, пряча за участливыми словами неуёмное женское любопытство. – Зовём, зовём, – а вы молчите, и всё тут. Мы уже… – она оборачивается к Юлии Петровне и Светлане, словно призывая их в свидетели, − беспокоиться начали!

− Да-да! – дружно, разноголосо раздаётся в ответ.

Он смотрит на женщин непонимающе. «Сейчас главное – спастись от расспросов», − приходит мысль и он, ещё не зная, что сейчас будет им говорить, «наклеивает» на лицо ничего не значащую улыбку. «Импровизация − наилучшая тактика обмана», − вдруг озаряет его ещё одна мысль, и он, изобразив на своём лице смущённую удручённость, рассказывает байку о микроволновке, купленной им якобы вчера незнамо для чего.

− Продавец, понимаете ли, упросил, убедил, да заставил купить, можно сказать, – говорит он, словно оправдываясь, − бутерброды, рассказывал, горячие кушать будете. Особенно напирал на марку: «Самсунг!» − как будто она в современной глобальной унификации что товара, что человека что-то да значит, излагал весь набор затёртых рекламных воплей: «Дизайн! Сенсорные кнопки!» − и даже глаза закатывал. Ладно, подумал, возьму, а то ведь не отвяжется…

− И не говорите… – соболезнует ему Юлия Петровна. – Продавцы сейчас наглые, деньги из рук так и выхватывают! И не хочешь, так купишь какую-нибудь ерунду…

− Утром решил позавтракать не как всегда, − продолжает он рассказывать (умалчивая, что завтрак «как всегда» состоит из первой сигареты, выкуренной натощак до чашки чая, второй сигареты после неё и третьей по дороге на работу), − а по европейскому образцу, но положил на хлеб всё сразу − и масло, и колбасу, и сыр. Таймер на микроволновке поставил на три минуты, чтобы погорячее получилось.

Женщины впиваются в него круглыми глазами. Довольный произведённым эффектом, он продолжает импровизировать:

− Пошёл бриться. И только, представьте себе, щёки пеной обляпал, как слышу – запах по квартире пополз… Я – к микроволновке!.. А там − ужас! (Он затаивает дыхание.) Бутерброд – всмятку… (Он зажмуривается, прижимает к вискам кулаки, говорит голосом глухим, прерывистым.) Масло растаяло, через хлеб просочилось, по поддону разлилось, сыр расплавился, − кажется, даже кипел, − колбаса изжарилась до углей… Чад невыносимый! Глаза защипало, потом зажгло, − слёзы так и полились… Как теперь из печки этот бутерброд выскабливать, не соображу… Короче говоря, утро было весёлое: мало того, что завтрак сгорел, так ещё и побрился второпях… − Видя, как на лицах коллег намечаются знакомые надменные гримасы, – мол, мужики, это дубьё стоеросовое, в домашнем хозяйстве ровно ничего не смыслят, вот и этот не лучше других: не додумался бутерброд на блюдечко положить, а блюдечко на поддон поставить; впрочем, ничего другого они от него и не ждали, – стискивает вздрагивающие сдержанным смехом губы, как можно горестнее вздыхает.