Видел он этого мальчика впервые, и на кого тот был похож, сказать не может; пожалуй, что ни на кого. Как мальчик оказался на санках, куда он вёз эти санки по улице незнакомого города – загадка…

А в городе этом стояла весна: санки то легко катились по островкам утоптанного снега, то скрежетали полозьями по обнажившемуся асфальту; в воздухе особенно остро чувствовалась тяжёлая гарь выхлопных газов, хотя ни одной машины, − да и людей тоже, − на улице видно не было.

Улица была застроена одинаковыми квадратными кирпичными двухэтажными домами с равными, метров примерно двадцать, расстояниями между ними, засаженными тополями и акациями. Дома, отстоящие от дороги довольно далеко, метров на шестьдесят, были окрашены необычно: вперемешку в цвета тёплых и холодных тонов, от красноватого до голубого; преобладал, впрочем, цвет зелёный: так был окрашен каждый третий дом. Странно, что ни на одном доме он не увидел не только рекламных щитов, но и вывесок над непременными кафе и магазинами, − очевидно, эта улица была началом пригорода.

У него (во сне) вдруг появилось и окрепло чувство смутного припоминания этой улицы и этих красивых, уютных, как бы висящих над землёю в подрагивающем полупрозрачном мареве домов, но где и когда видел их, то ли наяву, то ли на картине или репродукции, вспомнить не смог.

Скоро дорога повернула направо и привела его во двор, прямиком к стоящей в его глубине сложенной из огнеупорного кирпича высокой безоконной будке. Стальная будочная дверь (монолитная, настолько мощная, что, кажется, с успехом могла бы выдержать прямое попадание бронебойного снаряда) была заперта на маленький круглый навесной замок с торчащим из него ключом. На середину двери была прикреплена не то большая табличка, не то маленькая вывеска, исписанная мелкими багровыми буквами, украшенными, как ему показалось, неуместными для вывески вензелями и какими-то дурацкими (он так и сказал женщинам: дурацкими) завитушками. Он помнит, что прочитал текст, но, когда проснулся, в памяти остался лишь незначащий его фрагмент: «…перерыв на обед с 13.00 до 14.00…».

Женщина, проходившая мимо, повернула к ним голову (лица её, полускрытого широкими полями сидящей чуть легкомысленно – вперёд и набекрень – франтоватой шляпки, он не различил), приостановившись, сказала раздражительно, словно ей давно уже надоело всем объяснять: «Ждите, они скоро придут!» − и свернула на петлистую дорожку, ведущую к бревенчатому домику, похожему на теремок, с высокой розовой двускатной крышей, стоящему отдельно, на пригорке.

Он не спросил у неё, кто такие эти «они», почему он должен их ждать и что представляет собой эта загадочная будка, похожая более всего на вход в бункер, и решил про себя, что, конечно же, можно открыть дверь (благо ключ оставлен в замке) и войти, но лучше всё-таки дождаться появления неведомых хозяев.

И – проснулся.

Он замолчал, посмотрел на женщин. Юлия Петровна и Нелли Германовна озадаченно переглянулись – и каждая занялась своими делами, лишь Светлана раздумчиво поморщила лоб, протянула: «Да это даже и не сон, а какой-то фильм…» − и, вздохнув, спросила, часто ли ему снятся такие странные сны. Выслушав его ответ, что да, почти каждую ночь, посочувствовала:

− Утром, наверно, думали, к чему вся эта чепуха снилась… Да, вам не позавидуешь!

− Почему же чепуха? – обиделся он, и Светлана воскликнула удивлённо:

− А мальчик на санках? Откуда взялся, куда делся – непонятно! Город, весна, будка, вывеска – попробуй-ка, догадайся, к чему всё это! Не сон, а солянка!

Он пробормотал: «Да, наверное…» – а сам подумал: «Боже мой, до чего же мне надоели ваши сны и вы сами! А до пенсии, страшно и подумать − больше десяти лет!..»

После этого разговора «сонные» беседы свободно обошлись без его участия, ранее приневоливаемого своею же собственной, никому не нужной, вежливостью.

Ветер налетит, ударится в окна – и отскочит, поскуливая от обиды. Наберётся сил – и снова, в нетерпеливом желании ворваться вовнутрь дома, стукнет в его окна и стены властно, твёрдо, совсем как лихой или чиновный какой человек…

Шалишь, брат! Это тебе не в чистом поле дерева с корнем выворачивать или мужицкие жердевые сеновалы играючи размётывать: дом ещё – ого! − крепок, пусть и на целое бревно в землю вошёл; дедом вставленные рамы нигде не расшатались, не подгнили, стёкла венецианской работы стоят в них целёхонькими – дуй себе на здоровье!

Дом словно вымер.

Хожу из комнаты в комнату − нигде ни единой живой души нет, даже кошка Муська куда-то спряталась. Мимоходом в кабинет заглянул. Письменный стол дрогнул и вместе с кипами бумаг и чернильницею с гусиным пером развернулся в мою сторону, а канделябр ещё и укоризненно качнул бронзовыми, изрядно тронутой патиной¹³ головами: давно не виделись!

Невольно отшатываюсь…

И действительно, – не помню, когда за столом последний раз сиживал, перо в руках держал; на бумаге, поди, пыли уже больше чем на полпальца накопилось, а чернила, конечно же, давно высохли. Ну не могу я за стол сесть: всегда что-то мешает!..

Кресло – подумалось или привиделось? − вдруг закачалось и принялось поворачиваться ко мне, не то приглашая присесть, не то желая вплести и свой голос, скрипящий старою бычьею кожею, в общий осуждающий хор…

Зажмурился от наваждения, дверь поскорее захлопнул…

Сегодня утром, − ещё не проснулся, как следует, ещё глаза не успел открыть − в голове вдруг явственно музыка раздалась. Прислушался… Так и есть! Увертюра к «Жизни за царя»¹⁴. Огорчился: она всегда к неприятностям звучит. Неспроста, значит, вчера прусак вспомнился!..

Примета не замедлила сбыться: кофий допивал, слышу – ветер подул. Сначала легонько так, порывами, потом всё шибче да шибче, а потом и совсем раздулся… Вот сейчас что-то особенно сильно налетел… Чаю, уже весь лоб себе расшиб, – ан нет, словно подгулявший мужик, никак не успокоится…

Интересно, следующая неприятность какою будет?

Чу! никак, скачет кто-то?..

Да, – кони уже у ворот храпят… Ну, накаркала опера!

Звуки − ближе.

Экипаж. И на рессорах: не грохочет, не скрипит, по земле аки по воздуху плывёт.

Пора и моей бричке рессорами обзаводиться. Уж который год об этом подумываю, да всё руки не доходят сие удобство заказать: то неурожай, то недосуг, то заново позабуду, то ещё что-нибудь…

В нашем уезде только трое помещиков чрево по-господски на рессорах нежат, остальные его не берегут, на наших ухабистых дорогах (или направлениях, по едкому выражению Наполеона), как простолюдинское, растрясывают. Интересно, кто из троих «неженок» в такую непогодь гостить припожаловал? Сам предводитель¹⁵ Длинноруков или соседи мои, − Забугорский или Зашпоренный? Возможно, но не весьма. Для первого соседа я птица малая, вовсе даже и необразованная: Пётр Спиридонович в разговоре любит как будто бы нечаянно примолвить: «В младые годы я посещал и обе доблестные столицы наши, и Европу; захаживал не токмо в ресторации, но и во всякие тамошние университеты. Так-то, батенька!»

Я тоже в столицу наезжаю. Правда, губернскую, − ну так и что ж? В гимназии учился, в театре по случаю бываю. Кроме журнала «Искра» газету «Московские ведомости»¹⁶ выписываю. Дальше городской заставы заглянуть мне ещё не довелось, но ущербности от того не чувствую. Так-то, дражайший Пётр Спиридонович! А вы − в уезде говорят − никак первый нумер «Русского Вестника»¹⁷ прочитать не можете. И ещё близко знающие вас люди рассказывают, будто бы вы, кое-как две его страницы по складам осилив, уже не можете вспомнить содержание первой и потому вынужденно ворочаетесь к началу. Две журнальные страницы двадцать лет читаете! Стыдно-с!