Меня трудно удивить (не потому, что всё перевидал и перечувствовал: таким уж уродился), но глаза мои начинают круглеть и вылезать из орбит, созданных природою и анатомиею человеческою…

− Кто, по-вашему, достоин быть предводителем? – спрашиваю я.

Исправник задумчиво кряхтит.

− Ну… Забугорский неплох.

До чего же этот полицейский остолоп предсказуем!

Для Альбы в юбке кандидата лучше, чем Пётр Спиридонович, в нашем уезде, конечно же, не найти: наружность представительная, спесивый, глупый (видит не дальше своей псарни, да и вообще обо всём имеет смутное представление, ежели имеет его вообще), управляем, особенно более или менее грамотным, льстивым или просто нахрапистым человеком, − то бишь, кем угодно. Такого выбери предводителем, нашепчи в уши ласковых слов, подсунь на подпись любую бумагу, даже распоряжение об отмене самодержавия в Российской империи, − он и подмахнёт, не читая, лишь бы себе и льстецу приятное сделать. Поэтому его ключница Лукерья, телесами и лицом весьма обольстительная, всё его имение в своих холопских руках и держит, что и нашёптывать умеет, и вообще – ласковая (Пётр Спиридонович уже в годах, но ещё в силах ввергнуть Лукерью в некоторое женское смущение).

− А, скажем, Книжников? – спрашиваю я с самым простодушным видом. – Молод, но сметлив не по годам, – чем не предводитель?

По лицу Онуфрия Пафнутьевича скользит пренебрежительная гримаса.

− Дерзок! – признаётся он вдруг, – и слова всё мудрёные какие-то изрекает… Знать, оттого, что в Московском университете курс наук проходил. – Онуфрий Пафнутьевич смотрит на меня осуждающе, словно бы это я принудил Книжникова учиться в университете, соболезнующе вздыхает: – Стоило волочься в такую-то даль! Одного овса лошадям на прокорм, − это сколько же надо! Лучше бы в губернском коммерческом училище выучился, да и пошёл себе потихоньку по торговой-то части…

Нет, я не стану стрелять в Онуфрия Пафнутьевича: такого дурня надо поберечь, хотя бы и для истории!.. Но это – эмоции, а по факту исправник передал волю своей супруги: на предстоящих выборах белые шары должны быть преподнесены Забугорскому, и никому другому. В сущности, Альба в юбке определила дилемму: я или поддерживаю её кандидата, или отказываюсь. Ежели я – «за», то живу спокойно, ежели «против» − меня уничтожат при первой же возможности. Решительная баба эта исправничиха, ничего не скажешь, но у любой наглости есть пределы, как и у терпения, даже и моего!

И я, не колеблясь, говорю:

− Забугорского поддерживать не стану, а вот Книжникова – с моим удовольствием. Мало того, в деле выдвижения Анатолия Константиновича в предводители я приму самое деятельное участие. Но довольно об этом… Какие ещё новости в уезде?

− К Бессовестнову дочери пожаловали, Мария и Елизавета, − механически сообщает исправник, глядя на меня с возрастающим недоумением. – В ихней городской квартире ремонт случился, вот они и… Так, значит, вы против Забугорского? – спрашивает он вдруг, надеясь, по-видимому, что я ещё одумаюсь.

− Против, − подтверждаю я. – Так и передайте Альбине Ильиничне; заодно и мои наилучшие пожелания. А сейчас, извините, неотложное дело обязывает…

С этими словами я встаю с кресла. Исправник звучно глотает и выпучивает на меня глаза: выпроводить гостя, не накормив его обедом – верх уездного неприличия, сродни оскорблению действием. Принуждённо раскланиваясь, он пятится к выходу, багровея от натуги, запихивается в тесную шинель, нашаривает рукою фуражку. Я мысленно желаю ему: «Исполать тебе, исправник!» − и нисколько не жалею, что волею судьбы ввязался в предвыборную баталию, для меня, по сути, никаким боком не интересную.

Скоро мимо окон цокают подковы (с громкою, как мне показалось, укоризною), вот минуют ворота, вот уже глухо ударяют о полевую дорогу − и через минуту уже ничто не напоминает о визите Онуфрия Пафнутьевича, лишь какая-то недомолвка незримо витает в душном июльском воздухе… Вспоминаю: дочери.

Откуда у Евграфа Иринарховича взялись дочери?

Однажды зимою (помнится, незадолго до рождества) Бессовестнов нагрянул ко мне в гости. После обеда, неплохого, но скучного (вопиюще трезвого) для его желудка, сидел на диване, слушал посвисты вьюги за окнами и поминутно и утомлённо зевал. Желая развеять его меланхолическое настроение, я спросил, не подумывает ли он жениться, хотя бы ради продолжения своей именитой фамилии. Он взглянул исподлобья быстро, испытующе, затем вдруг снял с шеи золотой медальон, открыл и, ни слова не говоря, передал мне.

Я всегда воспринимал медальон приятеля как безделушку, не раз говорил, что, наверное, не одни лишь амурные воспоминания заставляют его носить на шее неудачу безвестного ювелира, предполагал хранение под обсеянной мелкими бриллиантами крышкой, кроме прядки волос, засушенного цветка ромашки и прочих милых штучек, хранимых на память о ветреной юности, пары погашенных векселей или долговую расписку. Евграф Иринархович никогда не возражал, не отшучивался и ловко уводил разговор в сторону. Поэтому его внезапное желание (но, как мне показалось, вовсе не под влиянием душевного минутного порыва) раскрыть тайну медальона поразило меня чрезвычайно.

Я взял его, взглянул, − признаюсь, не без трепета − и увидел миниатюрный портрет.

На меня смотрела настоящая красавица в простом белом платье с рюшами (таковые до сего времени носит ржаная, творожная да яблоневая провинция). Лицо её, округлое, нежное, окутанное романтическою дымкою, дышало подлинным женским благородством, ныне, во второй половине девятнадцатого века, прекрасной, но – увы! − прагматичной половиной человечества почти что утраченном; каштановые волосы свободно вились над высоким лбом и ниспадали на плечи; полные губы улыбались тихой, затаённой, отчего-то печальной улыбкой; яркий румянец цвёл на щеках, разливался по лицу и придавал коже чудесный персиковый оттенок; миндалевидные глаза цвета голубовато-зелёной бирюзы, оттенённые густыми ресницами, смотрели и приветливо, и мечтательно, и грустно, и чуть отстранённо, словно издалека.

Портрет произвёл на меня впечатление двойственное: солнечного майского полудня и в то же время сумрачного сентябрьского утра; похожее чувство иногда возникает, когда в погожий безветренный день наблюдаешь где-нибудь в лесу или парке дремотную листопадную όпадь.

− Это она? – спросил я, возвращая медальон (приятель молча кивнул), хотя зачем было и спрашивать, ежели и так ясно, что это изображение жены Евграфа Иринарховича: в его доме не было ни одного женского портрета, и никто, даже самые близкие его товарищи, вроде меня, не знали, как выглядела его жена, и только её лик он мог носить на груди. Признаться, такая преданность, присущая, по моему убеждению, лишь настоящей любви, меня изумила, и я вдруг внезапно понял причину безудержных попоек в его доме, и почему вино его не брало: даже оно не могло заглушить непреходящую тоску по жене.

− Отчего она… умерла? – набравшись духу, снова спросил я.

− Скоротечная чахотка. Она узнала, что обречена и попросила меня заказать портрет на память, − после продолжительного молчания ответил приятель, глядя в окно с тоскою в глазах и голосе, тоскою пронзительной, в сравнении с которой морозные узоры на стёклах показались мне весенней травою.

Разумеется, тем вечером я уже не решился ни о чём его спрашивать, тем более о женитьбе, да и приятель вдруг засобирался к себе в Золотые Сосны, хотя прежде согласился у меня переночевать. Конечно же, я его не удерживал.

Расхаживая по комнате, рассеянно покручивая в руках пояс шлафрока, я задаю себе вопросы без ответа: почему меня вдруг заинтересовали дочери Бессовестнова? что за таинственная причина заставляла его прятать их все эти годы? сколько им сейчас исполнилось лет? на какие средства они жительствовали в своей городской квартире, ежели их отец жил в деревне на широкую ногу? только лишь дочери − причина отлучек моего приятеля в город? с имения много не выжмешь, − так, значит, основной источник его доходов находится в городе? не играет ли он в карты на деньги?