А поймёт ли он? А понял ли я? Нет, похоже, я так ни черта и не понял. Кем я вырос, кем я был, кем я стал, кем я должен был стать… Я так и не понял. Зачем? И я так до сих пор и не понимаю. А может, это мы как раз нормальные, а все те, кто стонет, и плачет, и жалеет, и жертвует собой — все эти дурацкие Святые — может, это они уроды? Может, это они действуют против законов природы, против закона эволюции — выжить ведь должен сильнейший. И продолжить род. Не добрейший, не тот, кто умеет сопереживать и плакать вместе с другими… А тот, кто перешагнёт упавшего и пойдёт дальше. Потому что цивилизация держится на таких. Жизнь на Земле держится на таких. На тех, кто, не вслушивается в жалкий писк рудиментарной совести и просто переступает через упавших и идёт вперёд.

Но что делать-то? Я не хочу быть таким. И я не могу быть таким! Скорее всего, я об этом очень сильно пожалею. Но сейчас я это осознал, я не хочу продолжать…

И что дальше? Остаться здесь? Где мне и место, монстру, уроду… Или попробовать выбраться на поверхность? И что-то изменить… Что? Да что ты можешь изменить, Полли?

Маленький Полли, который кричал сестре: «Ты злая, ты меня мучаешь!», когда она уговаривала тебя принять лекарство или лечь спать вовремя. Да, те, кто желает нам добра, так или иначе становятся в наших глазах мучителями. Они вторгаются в наш мир и наводят там свои порядки. А мы сопротивляемся… Проклинаем их.

И возможно, именно поэтому где-то внутри нас происходит этот надлом. И мы начинаем осознавать: не всё из того, что нам приятно — нам на пользу, и не всё из того, от чего мы страдаем, на самом деле ранит нас. И отсюда следует логичный вывод — не всё, что мы считаем полезным для других, может быть для них приятным. Вот и выбор — оставаться монстрами, чудовищами, но при этом нести некую защиту, или становиться «Святыми» — но своим бездействием способствовать упадку, разложению…Сложно. Сложно! Я не понимаю!

И сейчас, когда я уже не надеюсь с кем-то поговорить об этом, я особенно чётко вижу: даже если для меня есть будущее, я его не хочу.

Я не хочу, я не смогу дальше жить с этим пониманием. Если попробовать вернуться к тому, с чего я начал — я нужен. Я им нужен. Если я выберусь, возможно, я смогу им чем-то помочь. Вопрос в том — нужна ли им эта помощь. Не лучше ли просто отойти в сторону и оставить всё как есть? Вот он, этот вечный жуткий выбор: что будет большим злом — действие или бездействие? У нас всегда есть несколько вариантов действий, и мы выбираем между ними, но всегда остаётся и выбор бездействия, а мы о нём порой даже не задумываемся… Отойти в сторону и дать ситуации развиваться в соответствии с её внутренней логикой. Ты проявляешь пассивность — или ты проявляешь мудрость? Вмешиваешься или позволяешь событиям происходить естественным путём?

Эорда… Они ведь хотели просто жить. Но пришли Незримые и посчитали, что должны вмешаться, потому что они, видите ли, знают, как сделать жизнь эорда лучше. И что в итоге? Они просто уничтожили целую цивилизацию. Разрушили своей помощью, убили своим сочувствием. Теперь я это вижу. Я вижу, в чём была слабость эорда. Я понимаю, почему Незримые хотели им помочь — если предположить, что мы, люди, вообще способны понять их чувства и мотивы хотя бы приблизительно. Что Незримые дали эорда? Это всё, безусловно, прекрасно и полезно. Магия, чудодейственные лекарства, какие-то генетические технологии, возможно… Но что они при этом у них отняли? То, что было намного, в сотни раз важнее. Возможность быть самими собой. Эорда получили это всё — чужеродное — и утратили своё. Им дали костыли — и у них атрофировались мышцы конечностей. Я не хочу так делать! Не хочу быть такой силой, быть воплощённой подменой понятий! Помощь не должна становиться убийством! Если вопрос поставлен таким образом — я выбираю бездействие. Я не буду делать ничего для того, чтобы найти вас и помочь вам. Я не буду делать ничего, чтобы помочь себе. Если у судьбы есть на меня какие-то планы, пусть она действует сама. Прощайте.»

Пауль проснулся и понял, что проспал чёрт знает сколько времени в неудобной позе: всё тело затекло и ломило, левая рука онемела до потери чувствительности. Растирая руку, он осторожно пошевелил травмированной ногой. Болело заметно меньше, а значит, всё-таки не перелом. Хорошо…

В конденсере набралось поллитра воды, из чего Пауль сделал вывод, что спал он по меньшей мере четыре часа. Теперь можно было и прополоскать рот, и попить, и немного умыться, и поесть.

И снова поставить перед собой вопрос — что дальше?

На месте воспоминаний о часах, предшествующих этому нездоровому сну, в голове колыхался тошнотворный туман. Пауль помнил, что упал в дыру в полу, но не мог вспомнить, как так вышло, что он упал. Помнил, как выбирался из коллектора, но не помнил, как уснул. Складывалось впечатление, что всё это время он находился под воздействием галлюциногенного газа.

Но вот то, что он задавался вопросом — что же ему делать дальше со своей жизнью, он помнил, хоть и смутно. Выводы, которые были сделаны, всплывали в памяти обрывками, не стыкующимися между собой деталями паззла.

Пауль усмехнулся и сказал вслух:

— Иногда в галлюцинациях больше логики, чем в реальности, а?

Эхо уже привычно подхватило его фразу, раздробило на отдельные звуки, разобрало и сложило снова — в непонятную фразу на незнакомом языке, которая повторялась и повторялась на разные голоса и с разными интонациями, пока ошеломленный человек не понял наконец, что хотят сказать ему эти древние пещеры — от имени навсегда покинувших свой дом обитателей:

— Иногда обмануться — честнее, чем оставаться честным с собой.

Пауль сложил вещи в рюкзак и осторожно поднялся, держась за стену. Наступил на повреждённую ногу, покачался, притопнул. Терпимо. Значит, надо двигаться. Куда? Снова по привычке патрульных — вправо.

Коридор, который казался бесконечным, закончился на удивление быстро. Всего минут через двадцать ходьбы — а это около двух километров — Пауль наткнулся на то, что им до сих пор ни разу не попадалось в Катакомбах — на запертую дверь.

Возвращаться назад и искать другой выход не хотелось, и он достал из рюкзака всё, что хоть как-то могло помочь при взломе замка. Повозившись минут пятнадцать и попутно убедившись, что технологии изготовления замков у эорда застряли где-то в средних веках, Пауль наконец услышал долгожданный щелчок и толкнул створки.

В глаза ударил резкий белый свет, и Пауль, зажмурившись, отскочил от проёма: мало ли что бросится на него вместе со светом? Однако ничего не происходило. Он осторожно выглянул за дверь. И, затаив дыхание, шагнул внутрь… В храм света?

Стандартное святилище на двадцать две колонны. Но всё здесь было ослепительно белым: и стены, и потолок, и даже «тумбы», на которых стояли свечи и ритуальные сосуды. И статуи… Такой красоты Пауль ещё не видел ни здесь, в Катакомбах, ни вообще в жизни. Белоснежные, искусно вырезанные то ли изо льда, то ли из кусков кристаллического сахара, то ли из чистейшего дорогого мрамора — они словно светились изнутри, будто поглощали синеватый свет свечей, а затем излучали его — охлаждённым до морозного звона.

Температура в святилище явно была точно такой же, как и в коридоре, но Паулю мгновенно стало холодно, будто он шагнул в рефрижератор. Медленно идя между постаментами и канделябрами, он озирался по сторонам, впитывая эту ледяную чужеродную красоту и растворяясь в ней.

Это было ожившим сном. Воплощением грёзы. Прекрасной предсмертной галлюцинацией, подаренной этим неприветливым местом непрошеному гостю. Потому что в реальности такого просто не могло существовать.

Пауля словно что-то звало, влекло всё дальше в глубь святилища. И, обогнув центральный алтарь, он понял, чей это был зов.

Точно напротив входа у стены стояла статуя, не похожая на другие. Остальные скульптуры в этом святилище изображали людей, и только эта была статуей эордианской женщины. Такой же, как у других, капюшон, прикрывающий лицо — но под ним четырёхгубый квадратный рот, округлённый до «О» в скорбной гримасе; узкие глаза с приподнятыми и сильно заострёнными внешними уголками; нос — четыре отверстия на небольшой выпуклости.