Снова выругавшись, Пауль резко повернулся на месте и зашагал прочь с территории базы, на узкие извилистые улочки старого Города.

Ноги сами несли его к центральному полуострову. Почему-то хотелось хотя бы мельком увидеть кого-то из Святых, хотя бы просто мелькнувшую серую униформу… А если повезет — то и знакомые фигуры: коренастого доктора, обманчиво медлительного здоровяка-воина… И ее. Ту, кто своим уверенным голосом и своей улыбкой удерживает свой маленький отряд по эту сторону безумия и смерти.

***

Адам с остервенением поглощал безвкусную похлебку. Он до того озверел от малоподвижности, бездействия и синюшно-белого цвета стен и потолков, что готов был сбежать через окно лазарета прямо в сером больничном балахоне. И никто не стал бы его удерживать: по законам Святых здоровые люди — свободные люди. Еще бы и порадовались: одним нахлебником меньше.

Однако рана на плече у него загноилась, началась лихорадка, и досрочное прекращение курса антибиотиков было чревато весьма неприятными последствиями. Осталось еще два дня… Состояние улучшалось, кормили хоть и бедняцкими супчиками, но трижды в день. Тепло, вдоволь горячей воды. И главное — безопасно. Сбежишь — придется бороться за выживание.

Сейчас Адама больше всего пугали не недолеченное ранение и даже не перспектива подхватить заразу вне стен Прибежища. Он прекрасно понимал, что Факельщики сочли его погибшим, и если кто-то из них случайно столкнется с ним на улице и узнает… Дезертиров у них расстреливали на месте.

Это соображение и удерживало Адама в стенах Прибежища. Он ведь мог попросить у врачей запас антибиотиков на оставшиеся два дня и уйти куда глаза глядят. Если бы очень захотел. Но он не хотел… Он боялся. Он впервые с начала эпидемии не представлял себе, как будет жить дальше.

И злился он не на вынужденное бездействие, не на болезненные уколы, не на осточертевшую пресную еду — он злился на себя. На свою трусость и неприспособленность к жизни.

Маменькин мальчик…

Адам был сыном школьной учительницы. Отца он не помнил, тот ушел, когда Адам был совсем маленьким. Мать заразилась от своих учеников примерно через месяц после выявления первых случаев заболевания. Всё случилось прямо в школе… Тела учительницы и трети ее класса даже не показали родственникам.

Адам остался совершенно один. Ему было шестнадцать. Он сам учился в этой школе — в выпускном классе.

Соседи поначалу присматривали за раздавленным горем парнишкой — оставляли ему под дверью еду, собрали немного денег. Но к себе его не пускали и в его квартиру не заходили — тогда степень взаимной подозрительности была максимальной. В конце концов соседние квартиры обезлюдели. Адам сутками сидел на материнской кровати, закутавшись в одеяло, слушал отдаленные крики и рычание, тихонько плакал и готовился умирать.

Потом за ним пришел один из немногих выживших соседей — здоровяк Виллерс с первого этажа. Вышиб дверь, огляделся по сторонам и замер на месте, изумленно уставившись в складки шерстяного одеяла, из которых на него смотрели мутные серые глаза обессиленного, почти теряющего сознание от голода парнишки.

Виллерс забрал Адама к себе — а жил он теперь на военной базе, где собирались те, кто не заразился и горел желанием спасти от заражения других. Тогда Адам еще не знал, что способы борьбы с заразой бывают разные — и его новые товарищи выбрали не самый гуманный из них.

Но поначалу он всерьез загорелся их идеологией: живые достойны того, чтобы жить, зараженные достойны быстрой милосердной смерти! Тела надлежит предавать очищающему пламени, чтобы исключить возможность заражения при погребении. Логично. Во все времена трупы умерших во время эпидемий старались сжигать. И Адам рад был примкнуть к движению добровольных санитаров Города. Тем более что первые пару лет он на вылазки не ходил…

Его обучали пользоваться всевозможными зажигательными устройствами и смесями, изготавливать их из подручных материалов, разводить огонь в сырую погоду и даже под дождем. Тушить пламя их тоже учили — на всякий случай. Эти навыки, кстати, пригодились в тот год, когда горожане начали массово устанавливать в своих квартирах кустарные печки для обогрева и приготовления пищи.

Потом начались патрулирования. Первый год всё ещё выглядело благородно, а вот потом…

Когда Адам впервые попытался остановить командира своей группы, видя, что тот подносит факел к куче наваленных как попало и облитых горючей жидкостью тел — а два или три еще судорожно дергаются и пытаются выползти — вожак просто молча отшвырнул сопляка в сторону и запустил «ритуал огненного погребения». А по возвращении на базу отвел подчиненного в сторону, положил ему руку на плечо и, сощурившись, процедил:

— Не лезь под руку, если не хочешь в следующий раз растопкой послужить!

И коротким тычком рассек Адаму губу.

Адам запомнил. И через две недели попросился в другой отряд, объяснив это тем, что хорошо знаком с закрепленной за этим отрядом территорией. Так он попал к Шестопалому — сорокапятилетнему бывшему офицеру, отличавшемуся, как казалось наивному Адаму, большей вменяемостью.

Как же он, черт возьми, ошибся…

Кроме всего прочего, именно в отряде Шестопалого он окончательно уяснил: из Факельщиков уходят только на небеса — вместе с вонючим дымом.

По коридору загрохотали колеса каталки, на которой дежурная медсестра развозила еду по палатам. Адам поднялся, подошел к дверному проему и стал ждать, когда каталка проедет мимо него.

Из всех дверей поочередно высовывались пациенты, благодарили медсестру — немолодую женщину, которую звали Вайолет, и ставили миски и кружки на каталку. По мере продвижения по коридору каталка становилась всё тяжелее, всё громче бренчала наставленная на нее посуда. Возле каждой следующей двери Вайолет, ожидая, пока очередной пациент поставит очередную миску, переводила дух, устало опустив плечи.

Поравнявшись с палатой Адама, Вайолет остановилась, коротко вздохнула и тяжело оперлась на ручки каталки.

— Спасибо вам большое, — сказал Адам, ставя свою миску поверх стопки таких же.

— Не за что, — ответила медсестра и неожиданно вскинула на него взгляд. — Как дела? — спросила она вполголоса.

Адам оторопел. За две недели она впервые заговорила с ним.

— Почти здоров, — он робко улыбнулся.

— Там твои… бывшие твои совсем разбушевались, — еще тише проговорила Вайолет. — Уже неделю город горит. То там, то тут. Горожане уже вооружаться начали. Видят факельщиков — кидаются на них. А те, сам понимаешь… В общем, не столько народу от чумы умерло за последнее время, сколько от этих стычек. Так что, когда выпишешься, не вздумай в своей униформе выйти на улицу. Или те… бывшие товарищи, или горожане тебя мигом распотрошат. Возьми у нас одежду понеприметнее.

— Понял… Спасибо, — растерянно отозвался Адам.

— Лечись давай, — едва заметно кивнула Вайолет и толкнула каталку.

Адам неподвижно лежал на койке и смотрел в осточертевший белый потолок, покрытый сетью трещин. Сердце часто колотилось, бросало в жар, но при этом жутко мерзли кисти и ступни. Адаму было до истерики страшно.

Куда деваться? За последние пять лет у него не было другого дома, кроме базы Факельщиков, и других знакомых, кроме обитателей этой базы. Куда он пойдет? Как сможет выжить в одиночку в зараженном и обезумевшем Городе?

А что, если…

Адам даже сел на кровати, невольно заулыбавшись.

А что, если попроситься в Орден Святых?

Он не заражен. Он умеет обращаться с оружием. Он всей душой желает помогать людям. Они просто не могут его не взять!

Широко улыбаясь, Адам снова улегся на койку и зажмурился от накатившего радостного облегчения. Завтра прямо с утра он попросит врачей выдать ему одежду и пойдет искать кого-то из отрядов Надзора, как они себя именовали. И тогда… Жизнь снова обретет смысл. Как пять лет назад. Как в детстве, когда была жива мама. И всё будет хорошо.