Следом все начали объяснять старшему сержанту, что на батареи днем нельзя, только ночью, а пережидать на морозе в степи… Он молча кивал, но смотрел строго, поджав губы, словно готов был сделать что-то неприятное, не по своей воле. Главный довод привела хозяйка, она навалилась грудью на него и стала шептать в ухо про настоящих артистов, про киевский госконцерт. После чего начальник патруля сказал по-командирски строго:

– Хорошо, продолжайте. Я посмотрю.

Тут, что называется, вошли в раж. В избе стоял то дружный смех, то разливалась грусть. Хабибов старательно аккомпанировал на гармошке.

Старший сержант поднялся с лавки, где ему отвели почетное место, объявил своим солдатам: шагом марш! Солдаты неторопливо, всем своим видом показывая, как им не хочется уходить, потянулись к двери. Тут и Цукан спохватился, что уже поздно, а рано утром в дорогу. «Служба есть служба, в кузовах снаряды для фронта».

Когда уселись ужинать, оказалось, что у водителей появились подружки и стали разбирать их по хатам. Цукану хозяйка постелила в отдельной боковушке, сетуя, что такой молодой командир, а остался один. Уже свет в лампе пригасила, когда раздался скрип двери и обрадованное: «Аленка! Ну, слава богу». Дальше шепоток женский и возмущенное «нет, нет». Но вскоре Алена прилегла рядом, выговаривая простое и понятное: может, замерз тут один…

Он лежал дурак-дураком, не знал, о чем заговорить. Спросил банально о семье. Удивился, что у нее муж. А она простодушно объяснила, что Илюшу своего любит, да он ведь далеко и с него не убудет.

– Ты же парень хороший, не похабный и, видать, женщин не знал.

Когда узнала, что Цукану двадцать три года, тихонечко рассмеялась чему-то своему, женскому и стала ласкать так, как не ласкала даже Настена, приговаривая: «Да ты просто большой ребенок, поцелуй меня крепко-крепко…»

Когда Цукан проснулся, Алены рядом не было. Поначалу не мог понять, сон это или явь. Долго лежал, вглядываясь в дощатый потолок. Шумно с притопыванием и похлопыванием ввалились в хату Хабибов и Ягин. Прищепа им тут же доложил про Алену. И пошло-поехало: скромняга, а таку гарну дивчину отхватил. Следом Ягин заявляет, что ночуем сегодня здесь, может быть, и завтра.

Цукан выскочил из боковушки полуодетый со своим: вы что с ума сошли! Ехать нужно. Они смеются в ответ.

– В окно Аркадий посмотри, там метель страшенная. Не переживай, всё будет в порядке. У нас законное оправдание – метель прихватила.

Перед обедом Алена пришла в белом праздничном платочке. Стала звать в гости. Цукану неловко и стыдно. А она тянет за рукав, говорит, я так тебя нахваливала деду с бабкой, они непременно хотят повидаться. Попросил у ребят кусок мыла и соли в узелок. Пошли. На улице крутит снег во все стороны. Метель бушует. Благо, что идти недалеко.

Избешка маленькая, темная. Окна снегом заметены. Подал бабушке соль и мыло, так у нее аж слезы выступили. Дед с головой снежно-белой, с казачьими усами, поджарый, как гончая, спустился с печи, покряхтывая и тяжело вздыхая. Повел разговор про трудные времена, но больше о председателе колхоза, который никому житья не дает. А сам глазами ощупывает, всматривается.

Цукан первую скованность прогнал, разговор поддержал, кое-что про фронт рассказал, про свое отделение водительское. Дед сразу оживился. Ему давно наскучило, а тут человек свежий. Часа два он теребил вопросами. Потом отпустил и напоследок перекрестил в дверях.

Возле хаты, где разместилось отделение, его догнала Алена с веселым говорком: «Ты так понравился, что дед с бабушкой разрешили уйти в гости хоть на всю ночь». Смеется, радостно теребит. В темных сенцах прильнула, ластится. «Странная штука жизнь, – подумал Цукан, – рядом такая красавица, а я как валенок снулый. На сердце кошки скребут и вспоминается Настена».

Когда метель затихла, стали собираться и выезжать. Легко сказать, да трудно выполнить. Село стояло в стороне от основной трассы. К отъезду собрались все «зрители». Уговаривали приехать еще, солдаты конечно же обещали, обнимали женщин, заглядывали друг другу в глаза… А дорогу замело так, что и следов не осталось. Впереди поставили машину с самым сильным двигателем, привязали цепи. Работали дружно. Пробили коридор и пошла первая с разгона. Снегу нагребет по капот и встает. Задний ход, сугроб разгребли и снова с разгона вперед. Подружки, что поехали до большака – веселятся, словно на празднике. Копают снег вместе с водителями и толкают, толкают. Так вот полдня и пробивались к большаку. Простились с привычным – до побаченья.

На большаке чуть получше. Колею пробили, а как встречная, так разъехаться невозможно. Чуть в сторону и забуксовал в снежном заносе. «Берись, снова копай и копай, солдат, мать твою ети!..»

После обеда появился трактор с угольником, дело пошло веселей, заторы стали рассасываться. Сутки отделение добиралось до расположения части, где Цукан ждал серьезного разноса. Оказалось, наоборот, похвалили, потому что многие отделения из транспортных рот еще не вернулись. Метель держала в пути.

В ту зиму зачитали в ротах знаменитый приказ «0169». Цукан сразу попал под него, как под гусеницы. Стали отбирать из тыловых частей молодых парней, а на их место заступали пожилые солдаты и девушки. Отобрали человек шестьдесят из батальона обслуживания. Назначили к перевозке машины «интернационального» отделения во главе с Цуканом. Оборудовали тентами. Определили маршрут на станцию Лиски.

Выехали поздно, дорогу переметало, машины двигались тяжело на пониженной передаче. У Цукана потек радиатор, и мотор стал перегреваться. Он выбегал, накидывал в радиатор снега и дальше. После очередной порции снега лопнула головка блока, двигатель заглох. Капитан Никитенко приказал взять машину на буксир. Из-за переметов машины едва двигались, с буксировкой ничего не получалось. Солдат рассадили по другим машинам. Никитенко смотрел виновато и мимо лица, когда обещал в ближайшем колхозе договориться о тракторе или о быках, чтоб вытащить машину.

Остался Цукан один в голой степи. Буря крепчала. В кабину заметало снег, сидеть невозможно. Сначала он бегал вокруг машины, но вскоре намело такие сугробы, что ходить стало тяжело. Вспомнил, что в кузове ворох соломы. Вытряхнул снег, сгреб солому в кучу и зарылся в нее. А ветер такой злой, что и тут достает сквозь щели. Кое-как угнездился. Вдруг увидел себя в голубой рубашечке и босиком. Кругом сплошной лед, а не холодно. Только крик мамы сзади: «Арик, вернись!» А он все дальше и дальше убегал, словно бы на коньках…

Цукана били, тыкали лицом в снег. Он немного очнулся, начал разбирать ругательства в свой адрес. Солдаты ставили на ноги, заставляли идти, но он плюхался кулем в снег. Его потащили волоком. Кое-как добрались до землянки.

В землянке от жары Цукан стал засыпать и валиться на пол. «Дело дрянь», – решил начальник караула пожилой сержант, он видел не раз замерзающих в степи людей. Приказал раздевать. А руки в локтях не разгибаются. Стали пороть рукава. Быстро раздели, уложили животом на нары. Сержант взялся растирать снегом с ног до головы. Сначала Цукан ничего не ощущал, только слышал, как сержант покрикивает: «Переворачивайте. Тащите снег…» И трет, трет. Вскоре почувствовал он легкое покалывание. Потом защипало, словно зашвырнули в муравейник. Потом боль пошла, начал он кричать и вырываться, попытался укусить одного из солдат. А сержант только командует и продолжает тереть. Так он тер до тех пор, пока Цукан не стал похож на вареного рака. Велел дать котелок кипятку. После первой же кружки кинуло Цукана в озноб. Он пил кружку за кружкой с каким-то необычным удовольствием. Пока не выдул двухлитровый котелок кипятку, после чего, завернувшись в полушубок, крепко заснул.

Пробуждение оказалось тяжелым. Кожа во рту висела лохмотьями от кипятка. Хотелось ему есть. А паек у регулировщиков оказался хуже некуда. Попросил солдат сходить за пайком в машине и взять вязанку сухой рыбы, что хранилась под сиденьем. Они с радостью согласились.

У сержанта в заначке нашелся пучок сухого укропа и одна картофелина. Из сушеной рыбы он сварил что-то вроде ухи. Попутно рассказывал, как варил дома уху из стерлядки и еще бросал туда кусок осетрины. Солдаты крошили в рыбный супчик сухари, ели и нахваливали на разные лады. А Цукан есть не мог обожженным ртом, поэтому хлебал остывшую юшку. Попытался зашить распоротое обмундирование, но ни у кого не нашлось ниток. Сидел, как чучело. Появилась новая неприятность. Стали чесаться руки и ноги, а чуть тронул – кожа отстает, как папиросная бумага, тонкими лохмотами, а под ней новая розовая кожа, чувствительная к малейшему холоду.