Цукану надлежало доложить о происшествии сержанту Волкову, но интуиция подсказала, что не следует торопиться.

В конце декабря подъехал Цукан на пункт сбора в небольшое село, раскинувшееся вдоль петлистой речушки. Денек выдался светлый, с легким морозцем. Под настроение стал сам себе напевать про Степана Разина. Но не ту общеизвестную песню «из-за острова на стрежень», а другую о любви Разина к купеческой жене Алене. Песню несколько раз слышал в санатории Юматово, где работал перед войной. Память цепкая и слух музыкальный имелся. Запала песня в душу.

Первым подъехал Гуськов, тут же пристроился в кабине.

– Ну, выдаешь, отделенный! Я такой песни не слыхал. Давай вместе…

Цукан пересказал текст, припев повторили вместе. Голос у Гуськова хороший, сильный. Подъехавшие слушают эти распевки и похваливают, хотят к песне пристроиться. Жалеют, что слов не знают.

Предложил Цукан общеизвестную про бродягу. Тут почти все подхватили. Прямо ансамбль. Особенно удивил Прищепа. Этот молчаливый парень с изрытым от оспин лицом обладал к общему восторгу замечательным голосом и слухом. Тут же занял в хоре место «подголосника» и стал выводить мелодично трудные коленца.

Водители с вопросами: откуда, Аркадий, столько песен знаешь, где научился управлять хором?

Пришлось ему рассказать, как возил артистов в санаторий, как просиживал вечерами на их репетициях и даже пару раз поучаствовал в спевке перед концертом. Вот и нахватался. Отмахивался от похвал, а они все одно возвели в артисты. Случалось во время простоев под погрузкой собирались кружком – «давай, Артист, споем». Определились способности, стало получаться петь на два голоса. И даже чуваш Михаев, не имевший ни слуха, ни голоса, пристраивался с улыбкой сбоку и тихонько бормотал песню, чтоб не портить общий строй. У Хабибова голоса не оказалось, зато он сносно играл на гармошке, подстраиваясь под песню, когда Прищепа выводил тональность. Раздобыли эту гармошку в обмен на бензин, об этом Цукан узнал случайно, но укорять не стал, уж больно спевки всех сблизили и позволяли расслабиться после поездок на передовую, где нередко попадали под артобстрелы.

Хорошо запомнился первый. На подъезде к батарее встретил солдат-проводник. Поехали по косогору, где поменьше намело снегу. И понеслось: вой, треск, вспышки. Цукан голову пригнул к рулю, казалось каждый снаряд летит в него, а солдат лишь поругивается и показывает в темноте направление. Встретили на батарее неласково, офицер обматерил из-за того, что не вовремя черт принес: засекли, похоже, фрицы позицию. Когда выгрузили снаряды, приказал быстрее убраться с позиции, обматерил, когда Цукан в очередной раз бухнулся в снег под вой снаряда.

– Запах пошел, водитель, что ли, обделался, – смеются артиллеристы.

Стыдно Цукану, а колени подгибаются непроизвольно.

В январе приехали на станцию, состава с боеприпасами все нет и нет. Сидеть невмоготу, повыскакивали из кабин и давай толкаться друг с другом, борьбу кто-то затеял, чтобы согреться. Рядом часовой прохаживается вдоль машины. Ему скучно и завидно. «Эй, расшумелись, славяне! Немцев распугаете».

Все к нему: что за немцы? Он полог тента откинул: нате, полюбуйтесь на завоевателей.

А они в зеленых шинелях, шарфами обмотаны, на ногах поверх сапог тряпки разноцветные. Скрючились в кузове, даже глядеть боятся, жалкие, трясущиеся от холода.

Тут уж отыгрались на победителях Европы: и сало вспомнили украинское, и зиму русскую, и Наполеона, потерявшего здесь армию. Хабибов смачно сплюнул:

– Смотреть не могу на эти чучела!

Справились с заданием поздно. До части путь не близкий, машина Прищепы на буксире. Навалились на Цукана водители, закоченеть можем и все одно к батареям не пробьемся, надо село искать для ночевки. От маршрута уходить по законам военного времени не положено – это все знали. А мороз всё сильнее и сильнее.

Стали стучаться в первую избу, вторую, а оттуда лишь недовольное: да чтоб вам! У меня и без того всё набито солдатами. «Вот и погрелись». А Хабибов не отступается, ты, говорит, только не мешай. Вызвал очередную хозяйку, молодую, лет двадцати с небольшим. А она сразу: нет, у меня спят солдатики, дверь пытается закрыть. Хабибов валенок подсунул и давай ей нашептывать про армейский ансамбль песни, что она потом жалеть будет и еще что-то про соль и сахар.

Хозяйка разглядывает пристально, любопытства своего не скрывая. Вид у Цукана неказистый, в промасленном полушубке и затрепанной ушанке, у которой одна тесемка оторвалась, другая соплей болтается. Едва улыбку промерзшими губами растянул до ушей. Уговорили. Согласие на ночевку дала. Парни машины выстроили вдоль забора, котомки вытащили, карабины. Надо бы часового выставить, но язык у Цукана не поворачивается кого-то неволить.

Водители обрадовались, как дети, и с невиданной удалью взялись расчищать от снега и раскатывать площадку для стоянки машин. Цукан стоял возле машин, наблюдал и прикидывал с извечным солдатским: поймают здесь, так дальше фронта все одно не ушлют.

Подошла миловидная женщина, одетая неказисто с жестянкой в руках. Постояла молча, поглядывая на солдат.

– Керосину бы мне… Да только вот взамен мне дать нечего. Куры не несутся, картошки немного осталось.

Пояснил Цукан, что керосина нет, но имеется бензин. Чтоб он нормально горел, надо в бензин соли насыпать.

Она совсем опечалилась, сказала, что соли давно нет. И пошла, кособочась на одну сторону, словно подранок.

Догнал ее Цукан. Повернул обратно. В машине Прищепы он видел холщовую сумку с солью, «интернационалисты» никогда не зевали, пока грузились на станциях, что плохо лежит, тут же прибирали или обменивали на бензин. Вытащил сумку, а она растерянно заохала, мол, ничего-то я не прихватила, так насыпьте в подол. Приподняла подол, да и нижнюю рубаху прихватила, и засмущалась, зарделась до корней волос.

– Ты приноси посудинку побольше.

Вскоре она прибежала в сбитом на затылок платке мутно-коричневого цвета, запыхавшаяся, раскрасневшаяся и от этого еще больше похорошевшая. Протянула узелок с картошкой и бидончик. От картошки Цукан отказался, бензина налил. Она стоит, переминается и не уходит. Потом все же решилась, сказала:

– Страшно бывает, что-то попросишь, а такого наговорят, да еще и под подол полезут. А вы не такой. И бензину дали и соли просто так. Значит, по доброте.

Тут пришлось смутиться Цукану, такой похвалы не ожидал. С Настеной своей прожил перед призывом на службу меньше года. А до нее и женщин толком не знал, хотя в санатории зазывали, порой, откровенно. Углядела она это смущение, расхрабрилась, стала объяснять, что зовут ее Аленой, что она придет попозже, потому что хорошо знает хозяйку хаты, и убежала, помахивая своим узелком, а Цукана проняло.

Через час в избе места свободного почти не осталось, молодухи просачивались одна за другой. Мигом слух разлетелся, что артисты приехали. Все ждут настоящий концерт, тут надо стараться. Дал Цукан команду хору строиться. Хабибов по кнопочкам баяна пробежался, и Прищепа затянул хорошо отрепетированную песню: «Ихав козак на вийноньку». Как подголосник Прищепа превзошел себя самого. Когда прозвучало, как казак загинул на чужой стороне, а подаренным девичьим платком ему накрыли очи, – послышались всхлипы, вздохи. У каждой из них был свой солдат на этой жестокой войне.

Неожиданно хлопнула дверь, в избу вошли пограничники с красными повязками на рукавах. Комендатура. Цукан успел толкнуть Гуськова в бок: «Срочно дуй на пост часовым». Шумно, с прибаутками полез за документами. Старший сержант их внимательно просмотрел, шевеля губами, в такт прочитанному. Возвратил.

– Почему в стороне от маршрута?

В этот момент вбежал в избу Гуськов с карабином и противогазом. Стал изображать замерзшего часового, которого давно пора менять на посту.

– Где ж вы были? Мы все машины обошли…

– Так в кабине сидел. Мороз. Смотрю, ходят, хотел стрельнуть вверх, да повязки увидел красные… Ну, я и за вами. Менять меня нужно.