Про него гуляло немало разных историй, порой совершенно мифических. Но Цукан знал доподлинно от товарища по бараку, что Таманов бился однажды против лагерных беспредельщиков и ударом кулака проломил череп блатному, двоих его «шестерок» сделал калеками. Таманова за это отправили в Богучанский штрафной лагерь, откуда он в знак протеста совершил побег, хотел добраться до Магадана, чтобы отправить письмо в Генеральную прокуратуру. Он прошел разные лагеря, месяцы БУРов, на Среднекане его проткнули заточкой из арматуры, а он назло всем выжил в убогом лазарете.

Поговорить с Виктором Тамановым наедине удалось поздним вечером, когда поужинала и угомонилась вторая смена рабочих.

– Ты сдурел! – сразу же жестко отреагировал Таманов. – В счет зарплаты – это я понимаю. Пусть не по правилам. Пусть ты заслужил и черт бы с тобой! Но ведь накроют на перепродаже. А тебя подведут под вышку и лоб зеленкой помажут.

Цукан гнул свое, что у него есть в Уфе надежный покупатель с кондитерской фабрики, что этот самородок позволит ему выстроить дом в пригороде со всеми удобствами и тогда он перетащит туда сына с женой и покончит с маетой раз и навсегда.

Дело дошло до того, что обозленный таким упрямством, Таманов врезал кулаком по столешнице и она проломилась, острые края поранили кисть до крови. Это отрезвило обоих, но не примирило.

– Возьмут с золотом, веревочка к нам потянется…

– Не возьмут, – упрямо твердил Цукан. – Я всё продумал. Поеду не самолетами, а на перекладных. А случись что, резать на ленты будут, артель не продам. Ты меня, Виктор, знаешь…

– Что честно признался – спасибо. Другого убил бы. Тебя не могу. Но знай твердо, Аркаша, что дверь в артель закрыта.

Между ними за эти годы возникали нелепицы, ссоры. Случалось, Цукан срывался в запой, когда в артели каждый человек на счету, а уж дельный специалист, тем более. Трижды Цукан уезжал навсегда и вновь возвращался, и Таманов его не укорял, понимал, потому что доверял, как себе. Цукан однажды чуть не сдох, но вытащил его на самодельной волокуше к трассе.

Застряли они в тот год во время пурги в снежных заносах, а чтобы пробиться, стали продергивать ЗИС лебедкой, цепляя дальний конец к опорам электропередач и уже почти вылезли из низины, где наволокло снегу по пояс, когда неожиданно оборвался трос и пробил лобную кость Таманову.

В больнице на Ветреном врач пощупал у Таманова пульс и сказал с жестким сарказмом, как это принято у хирургов:

– Ты зачем его сюда притащил. Я не волшебник, трупы оживлять не умею.

Завыл, заверещал Цукан промороженным горлом. Когда появился главврач, задергал, не уставая повторять:

– Меня чуть не похоронили весной в сорок третьем, пульса не было, а ведь выжил. Я выжил! – твердил он.

Врач не смог устоять под этим напором. Заставил вколоть две ампулы адреналина. Стал делать открытый массаж сердца. Следом подключили аппарат искусственного кровообращения.

Всего лишь на короткий миг дрогнуло, приоткрылось левое веко, Цукан закричал:

– Я же говорил – живой! Живой! – говорил он, заражая этой верой и врачей, и медсестер.

Позже фразу врача: «Я не волшебник – трупы оживлять не умею», – вспоминали в артели много раз, проговаривая ее на разные лады.

Бунт Аркадия Цукана казался нелепым, глупым. При тех обширных связях в воровской среде и среди честных ментов, а такие иногда попадались, Таманов мог вытрясти самородок из Цукана, мог бы закопать в мерзлый грунт, потому что авторитет его был огромным, но не стал делать ни того ни другого. Лишь посетовал, огорчения своего не скрывая:

– Вроде бы не дурак, а такое удумал! Доделывай трассу к подстанции и езжай, Аркаша, но больше не возвращайся.

Сначала Аркадий решил спрятать самородок в банку из-под тушенки и пропаять крышку оловом, словно ее никто не открывал. Но что-то нарочитое показалось в этой подделке. Дорога длинная, всякое случается, кто-то вскроет по ошибке, по глупости. Требовалось что-то неброское, подходящее по весу. Он долго перебирал варианты и остановился на большом старом будильнике, который вполне подходил по весу, если удалить внутренности в виде пружин и шестеренок.

Обычно артельщики ездили через реку Лена на пароме в Якутск, где пусть с двойной переплатой, но усаживались в самолет и летели в Москву, Сочи, Бузянск. А Цукан поехал на попутках через Нерюнгри на Сковородино, по отсыпной грунтовой дороге длиной в полторы тысячи верст, названной величественно Амуро-Якутская магистраль. Магистраль летом проседала, проваливалась местами из-за подтаявшей мерзлоты, дорожники спешно отсыпали провалы крупным камнем, поднятым из карьеров методом взрывных работ. Скорость на таких участках стопорилась, машины тащились вприпрыжку по каменному крошеву со скоростью десять километров в час или вставали намертво на обочинах. Кургелях, Болотный, Таежный – маленькие поселки через сто—двести километров. После отвилка на прииск Канкунский, где он когда-то с бригадой мыл золото, пошли места гиблые, безлюдные. После одного из перевалов машина выкатилась на обширное плоскогорье, продуваемое всеми ветрами, где выживал только низкорослый кустарник да карликовые березки, вперемешку с чахоточными лиственницами.

Водитель, назвавшийся Сашкой, тридцатилетний молчаливый крепыш, остановил машину возле странного памятника: две автомобильные рессоры крест на крест, а между ними рулевой вал с железной баранкой.

– Иди, Аркадий, помянем друга Ваську.

Сыпанул к памятнику горсть конфет в яркой обертке, похожих на осенние листья, налил в кружку водки. Пригубил сам, передал Аркадию. Сентябрьский холодный ветер гнал с севера черные тучи, срывались капли дождя вперемежку со снегом. А Сашка молчал. И только вечером у костра после незатейливого ужина он рассказал, что пятый год топчет АЯМ, случалось всякое, но такое, как этой зимой, – впервые.

– Здесь, ты видел, – затяжной уклон и левый поворот. Васькину машину на повороте понесло в кювет. Он выпрыгнул на ходу из кабины, но неудачно. Металлом ему прищемило наглухо руку. Но мужик сильный, долго барахтался в снегу. Тряпичным жгутом перетянул вены на руке, а потом зубами перегрыз себе запястье. И ведь выполз к обочине. Нашли его утром полуживого. Хотели сразу забрать документы, личные вещи, а их нет. Нет и аккумулятора у машины. Кто-то ночью или утром подъехал и украл.

– Василий умер в больничке от сильного обморожения.

Водитель долго сидел в задумчивости, глядя на догорающий костер.

– Найду гада, убью!

Цукан вслед ругнулся протяжно на выдохе. А что тут скажешь. Видел разное, особенно во время войны, и все одно каждый раз удивляла изощренная подлость, неискоренимая жадность.

– Давай, парень, я порулю чуток. А ты дремани.

– А права, Аркадий, у тебя есть?

– Права-то я еще до войны получал. Ездил на всем, что движется на колесах или гусеницах. Будь спокоен.

Вел машину аккуратно, заранее притормаживая на выбоинах и уже загодя думал о встрече, о новом доме, который он непременно построит. Вечерами подолгу просиживал в столовой, набрасывал карандашом эскизы фасадов, внутренней планировки домов: просторных двухэтажных, как в Германии, обычных сибирских пятистенников под общей крышей с хозблоком и даже фасады старинных дворянских особняков с колоннами, как некогда у отца Анны Малявиной, о чем она вспоминала не раз, с мелочными подробностями, рассказывая про огромные окна, которые мыли с раскладной лестницы, про мансарду, которая ей, маленькой девочке, казалась необычайно огромной, как школьный актовый зал. Хотелось ему, чтобы водяное отопление по всему дому, и большая веранда с цветочными горшками для Анны. А еще место под мастерскую, где он мог бы ладить различные поделки и учить сына ремеслам, а потом делать игрушки для внуков. Теперь имелись и деньги, и сила мужская, которую он ощущал и доказывал не раз в артели, работая лучше иных молодых здоровяков вроде Петьки Угрюмова.

Где-то в подкорке свербила мысль, что, может быть, зря затеялся с этим самородком. Но тут же гасил ее привычным: все будет абгемахт!