Ехал Цукан к переправе, будто в тумане, несколько раз в руль лицом утыкался, а как Дон завиднелся, решил, пока беды не вышло, надо часок подремать. Проехал обочиной ближе к реке. Едва зажигание выключил, сразу провалился в черную яму…

Сквозь сон дремотный ощутил тревогу необъяснимую. Страх. Выбрался из кабины размять онемевшее тело и тут же присел на корточки. Въезд на мост перегораживала танкетка с крестом, и немцы – без сомнения, они – распоряжались на переправе. Один из них, мальчишка на вид, в нательной рубашке с засученными рукавами, с короткоствольным автоматом, командовал:

– Винтовка ком цу мир! Дафай, Иван, шнель!

Показывал, куда складывать винтовки, куда ставить машины. По тем, кто попытался развернуться, ударили короткими очередями:

– Штейт ауф! Штейт ауф!

Совсем молодые и, что странно, хохочут, кричат: «Иван капут!». Прямо на мотоциклах, сгоняют солдат, словно овец. Двое на мотоцикле метрах в десяти от полуторки остановились и с ходу короткой очередью как резанут!.. Кто-то бегом в степь, да вдоль берега, а большинство руки подняли и побрели к мосту, где уже приметная куча винтовок валялась.

Ужом Цукан проскользнул под машину, прижался к горячему баллону, в землю вжался, ощущая, как колотится нутро от страха. Чуть немцы отъехали, в кабину пробрался, карабин и подсумки взял – сразу колотить перестало, лишь сухость во рту непривычная, как с похмелья. Слева, справа пилотки солдатские мелькают. Неподалеку молоденький шофер с карабином пристроился, рукой махнул: давай, мол, сюда. А он глаза вытаращил, вроде как не видит.

Машины к переправе все подходят и подходят. Сбоку хорошо видно, как шоферы беспечно вразвалку прутся узнать: что и почем? А по обочине мимо машин артиллеристы во главе с лейтенантом на конной тяге две «сорокапятки» тянут как ни в чем не бывало, чтобы вперед всех к Дону пробиться. Им уже кричат: «Немцы там!» А лейтенант свое:

– Вперед! Без паники!

Одного из подчиненных – кулаком по спине: «Куда, сукин сын?!» Вскоре командует:

– Разворачивай орудия! К бою!..

Артиллеристы, сразу видно, к команде приучены, в полминуты пушки развернули и лошадей отпрягли. Цукан перебежал к пушкарям, рядышком залег.

– Заряжай! – командует лейтенант. – Прямой наводкой… Огонь!

Первый снаряд лег разорвался в воде, зато второй прямо в башню угодил.

Лейтенант на всех солдат матом.

– Какого… разлеглись? Огонь по мотоциклистам! Огонь!

Цукан захотел отличиться, побежал к переправе, но лишь успел карабин разрядить по затрещавшему через мост мотоциклу с коляской. Двух немцев с мотоцикла руками сдернули и отыгрались за пережитый страх, прямо в землю втоптали. А того молодого, что на переправе распоряжался, кто-то из винтовки подстрелил. Подошел Аркадий вплотную, чтоб глянуть, что за зверюга такой. Лежит он, раскинулся на земле: пухлощекий, волосы светлые, почти белые, как стружки липовые, крест нательный виднеется. Солдаты, немцев ни разу в глаза не видавшие, потянулись смотреть.

– Против любого из нас мозгляк, а вишь как берут наглостью, нахрапом.

Солдат, говоривший это, удивления не скрывал. Он только что вытащил из кучи свою винтовку и теперь силился понять, почему же бросил ее, почему так испугался этого тщедушного немчика?

Два сапера, привычные ко всякому, ухватили немца за руки и потащили волоком подальше от дороги. Вскоре раздались басовитые: «Шевелись! Проезжай, проезжай…»

И поехали все вслед за лейтенантом-артиллеристом и его командой, первой прошагавшей по мосту у селения Богучар. «Такие не побегут без приказа, нет», – подумал он, обгоняя артиллеристов.

Переехал мост и вспомнил, как читала мать сказку про Илью Муромца и Соловья-разбойника: «У села, у Богучарова…» А почему вспомнилось, понять не получалось.

Вскоре наткнулся на старшину Зайцева, который искренне обрадовался очередной машине, показал, где расположился временно батальон. А навстречу Петька Гуськов и Васька Охромеев с хохотом:

– Гляньте, Цукан! Живой?.. А почему же небритый? Тут, смотри какие красавицы бродят. – И показывает, подлец, на сгорбленную старушенцию, которая костерит воинов:

– Идолы! Да где это видано, чтоб Дон немцам отдать?

Бабы, что прибились к плетню в беленьких платочках, чешут еще хлеще:

– Бегут без оглядки. Они, мать, не только Дон, они и Волгу отдадут. Им надо, бабоньки, юбки раздать вместо штанов…

Дубняк попытался возразить, гвалт поднялся, будто в курятнике. Худенькая девушка-подросток стояла в стороне молча, она мимолетно напомнила Настю: едва приметной робкой улыбкой и волосами льняными, так отличавшими ее от остальных чернявых женщин.

Немцы прорвали оборону. Силами до батальона пехоты при поддержке трех танков двинулись по направлению к командному пункту бригады.

К полковнику Маторину пробрался замначштаба Сидоренко и стал докладывать, что приготовили к уничтожению всю штабную документацию. Маторин понимал, что на кон поставлена его многолетняя служба, опыт и, может быть, жизнь, приказал:

– Отставить! Все управление и штабных с оружием на КП. Бегом!

Остатки роты отступали группками по 3—4 человека, оставляя раненых. Медлить было нельзя. Маторин схватил автомат и запасные диски, бросился наперерез. Ударил короткой очередью вверх. Закричал, срывая голос до хрипа: «Занять оборону. В цепь…» Сзади набегали комиссар, ординарец. Залегли. Ударили очередями по немецкой пехоте. Отступавшие красноармейцы с винтовками залегли рядом.

Подполз сержант из разведроты: «Разрешите, приведу комендантский взвод…» Помчался короткими перебежками, низко пригибаясь к земле. Спасал склон и небольшая ложбина. Танки били осколочными, но с перелетом, осколки уходили по косой вверх. Неожиданно ударила «сушка» по головному танку. Вторым залпом повредила ему башню. Самоходка стояла в зарослях ольхи с разорванной гусеницей, лишенная маневра. Немецкие танкисты ее не заметили, подставили бок, а она гвоздила и гвоздила снаряд за снарядом.

Немецкая пехота рассредоточилась, стала умело обходить ложбину с двух сторон, двигаясь короткими перебежками при поддержке станкового пулемета. Ординарца ранило в предплечье. Постанывая и кривясь от боли, он отложил автомат, взялся набивать патронами автоматные диски.

«Сушка» осадила еще один танк. Едва успели порадоваться, проговаривая в грохоте боя: спасибо, братцы, спасибо… Запылала самоходка. Пантера совершила обходной маневр, расстреляла самоходку с близкого расстояния.

Маторин бросился на левый фланг, чтобы ударить по немцам, огибавшим склон. Ожгло по бедру, по руке. Переместился еще левее. Расстрелял оба диска. «Командир, держи… – начштаба Кобанов протягивал автоматный диск и гранату, – со мной еще пятеро. Отобьемся». А немцы ползли и ползли по склону.

Справа раздалось протяжное «ура-а!» Комендантский взвод набегал цепью во главе с сержантом из разведроты, который обладал недюжинной силой, умудряясь стрелять из Дегтярева, как из ППШ. Теперь все почувствовали себя бодрее. Пулеметчик вел огонь уверенно, короткими очередями, меткая стрельба прижимала противника к земле.

Маторин переместился в центр цепи и вместе со всеми стрелял по противнику. Ранение получил сержант-разведчик, но отказался уходить в тыл и, отплевываясь кровью, взялся набивать пулеметные диски. В горячке боя Маторин не ощущал боли, продолжал командовать группой бойцов и офицеров. Сошлись с немцами на расстояние броска гранаты, а гранаты закончились, и уже казалось полный «кердык», но дрогнула немецкая пехота, не выдержала, стала организованно отходить.

В медсанбате Маторин выспался впервые за последний месяц. Оба ранения легкие, пули прошли по касательной. Вроде бы, лежи, отдыхай, но нет, сразу навалилось мучительное: «Первое наступление, а такие огромные потери». Маторину казалось, что где-то недоглядел, не докрутил боевой механизм. Он считал себя грамотным специалистом, четырнадцать лет в Красной армии. Бои на Халкин-Голе позволили проверить себя, он умел найти решение в сложной обстановке, чем немного гордился. Поэтому месяц назад, когда прибыли на Волховский фронт, всё представлялось совсем по-другому.