Дивизия вошла в состав гвардейского корпуса, которым командовал генерал-майор Дорен, участник Гражданской войны. Даже внешне он соответствовал представлению об отце-командире: зачесанные назад волосы, открывавшие широкий лоб, короткая щетка усов, ободряющий взгляд с легкой полуулыбкой.

Генерал выслушал внимательно доклад. Задал несколько толковых вопросов по вооружению, подготовке бойцов и вроде бы собирался их похвалить. Но когда узнал, что офицеры еще не участвовали в этой войне, то заметно помрачнел, сразу переменил тон. Долго всматривался, словно хотел сказать: что-то вы молодо выглядите, товарищи командиры, как же доверили вам дивизию.

Намеки на молодость угнетали. Маторин однажды отрастил усы для солидности, которые торчали рыжевато-черными клочками, вызывая усмешки. Пришлось сбрить.

Вышел из штаба корпуса с бригадным комиссаром Зильдерманом словно оплеванный. Томило, прямо-таки жгло от желания доказать, что не зря формировали, а потом обучали тактике боя батальоны и самих бойцов, там – под Красноярском. На фронт ехали с твердой уверенностью, что без сибиряков, без их опыта не будет победы над врагом.

Маторин занимался отправкой на фронт стрелкового полка в составе дивизии, когда пришла телеграмма из штаба округа, ему предписывалось срочно прибыть в Новосибирск. Друзья офицеры провожали с хмурыми лицами, вслух слово «арест» не произносилось, но это витало в воздухе. Ночью в полупустом пассажирском вагоне, вырванный из привычного круговорота дел, он ощутил себя одиноким, незаслуженно обиженным. Попытался заснуть, но мрачные мысли лезли в голову. Готовился к самому худшему. Знал, что случайно из мобилизационной подготовки офицеров не выдергивают. Думал о жене и пятнадцатилетней дочке, прикидывал, что им будет тяжко в долгой разлуке.

Вышел в коридор и стал глядеть в окно. За окном мелькали поля, перелески, изредка у самой железной дороги – отдельные домики с крохотными огородами. Вот промелькнули грязные дощатые бараки, с четырех сторон огороженные забором с колючей проволокой и сторожевыми будками. Нетрудно было догадаться, что это лагерь заключенных. Подумал про отца, который, живет в неволе в таком же бараке за колючей проволокой. Знает, наверное, что началась война, и страдает вдвойне.

В 1938 году получил письмо от мамы из Бийска, она сообщала о повторном аресте отца органами НКВД. Письмо пришло в село Акатово, где стоял его разведывательный батальон. Здесь же располагался штаб дивизии. Атмосфера в Дальневосточном военном округе мрачная из-за постоянных арестов, а тут еще письмо мамы… Словно сорвало стопорный кран, он своим приглушенным ночным воем разбудил жену. Впервые за много лет Валя сама налила ему водку дрожащей рукой и долго гладила по лицу, пыталась успокоить. А ему казалось в тот момент, что все устои, вся тщательно выстроенная жизнь рушится.

Утром написал рапорт об увольнении из армии.

Командир дивизии Васильев долго вертел в руках рапорт, тер лоб, хмыкал и тяжко вздыхал. Прекрасный послужной список, в Москву ушло представление на досрочное присвоение очередного звания. Когда узнал об аресте отца, сказал без сюсюканья просто: «Не глупи. Вчера увезли на ночь глядя командира полка Кривцова… Оформлю тебе отпуск. Езжай домой, там видно будет».

В последнее время даже друзья не откровенничали, избегали разговоров на политические темы, объяснялись все больше намеками, мимикой. Сообщение об аресте Кривцова позволило понять, что Васильев на его стороне.

Когда переехали из Новосибирска в Бийск, то Семен Цукан распрямил плечи и работу нашел очень приличную экономистом в Промбанке. Образованных людей не хватало.

Зато Александру Цукану в школе совсем не понравилось, держали за чужака, стали вышучивать из-за того, что одевается, как сын нэпмана. Задирали. Но после того, как на занятиях по военной подготовке Александр выбил на мишени 47 из 50, – неожиданно появился приятель – Васька по кличке Стригун, бодрый озорной парень. В свои шестнадцать лет он с легкостью жонглировал пудовой гирей и мог отжимать ее от плеча десять раз. Васька верховодил не только в школе, но и среди местной шпаны, которая подрабатывала у рынка на подноске вещей. Высшим проявлением его дружбы стало приглашение на заработки.

Стригун в рынке договорился с женщиной об оплате, с легкостью вскинул на плечи корзину, в руке баул и двинулся через площадь, покрикивая весело: «Сашка, Сашка… Не отставай!» Цукану досталась тяжелая плетеная корзина. Он старался изо всех сил, пыхтел, обливался потом, но безнадежно отставал.

Стригун бросил небрежно «слабак». На заработки больше не приглашал, чем Цукана раззадорил. В сарае у деда он нашел два старых подшипника, тележную ось и соорудил разлатую тачку, в которую легко укладывались баулы и мешки. Вскоре по Бийску забегали парни с подобными тачками, но главное, что Сашка был первым. А первым ему хотелось быть не только в стрельбе из винтовки. Отец помог соорудить во дворе турник, показал несколько упражнений и удивил тем, что может подтянуться много раз.

– Мы же казачьего роду-племени, – сказал он, похлопывая сына по спине, что было в редкость, потому что про свое прошлое в Новочеркасске в должности окружного казначея Семен Цукан старался не поминать лишний раз.

Александр начинал подтягиваться рано утром, чтоб не видели, как он извивается червяком, а достать подбородком перекладину не может. Только через два месяца выдернул себя вверх, а потом сделал подъем-переворотом и закричал от радости, словно получил золотую медаль. Ему хотелось быть первым, и он стал. Сначала в Омской пехотной школе Красных командиров, затем на первенстве по стрельбе в Сибирском военном округе, и даже лучшим командиром пулеметного взвода, выбивая из «максима» на мишенях такую чечетку, что даже опытные стрелки удивлялись. Тогда не задавался вопросом – зачем? Это казалось естественным и простым: чтобы родину защищать. Как любить отца, мать.

Александр вспомнил, как отец случайно нашел в его сумке 150 рублей и хотел изорвать деньги, избить сына, уверенный, что деньги ворованные. Это был неподдельный гнев человека, принявшего раз и навсегда простое и понятное: не укради. Только самодельная тележка помогла убедить, что это честно заработанные деньги, что он копит себе на рубашку военного покроя. «В чем же могли обвинить далекого от политики экономиста Бийского Госбанка, дослужившегося до заместителя управляющего?» Это было вне логики, здравого смысла… Но это было. Пришли поздно вечером, выдернули отца и увели, обвинив в контрреволюционной деятельности. Он стал сыном врага народа, а про училище Красных командиров ему говорили – нужно забыть.

Но мать надоумила. Когда получал удостоверение личности, записался на ее фамилию и стал – Александром Семеновичем Маториным.

Бывал в Бийске только наездами, чтобы проведать родных. Узнавал новости от Стригуна, который неожиданно стал комсомольским вожаком и посещал Бийский окружком, где всем заправляла Остроумова. Женщина широко известная в партийных кругах, дружившая с женой «всесоюзного старосты». Ему нравился этот город, где прижилось немало переселенцев из Москвы, Ленинграда, Саратова. Они создали культурный слой города, художественные мастерские, музей, обновили училище.

До Бийска Александр Маторин не доехал. В поезде его разыскал офицер из комендатуры, передал предписание: явиться в штаб дивизии. Приготовился к самому худшему…

Все отпуска и командировки отменялись. Разведывательный батальон в срочном порядке перебрасывали к советско-китайской границе. Среди всей мобилизационной неразберихи, творившейся в дивизии, самым страшным оказались карты Генерального штаба с грифом «совсекретно». Карты создавали топографы из НКВД, с многократным смещением координат, чтобы запутать возможного противника. Но запутали войсковые подразделения Красной армии. При отсутствии опытных командиров в пехотных, а особенно в артиллерийских частях, это стало непреодолимым препятствием в виде болот и косогоров, которые не были нанесены на карты. Ему пришлось с дивизионным топографом отрисовать и нанести на карту подходы к северо-западному склону сопки Безымянной. Здесь 2 августа батальон понес первые потери убитыми и ранеными.