– Да больно много нам и не надо, – отвечали дамы. – Без того прожили, и без этого живы будем.

Николай блаженно улыбался и не понимал, о чем речь. Ему показалось, что “жать” означает некую выжимку, мякоть – травяная жать, например, ждала его в полях, а сам он был жатью человеческой, солью земли, до краев налитым стеблем древа жизни. Он с улыбкой глядел на спорящих пассажиров и не слышал их более.

Все наложилось одно на другое: их с мужем рассадили потому что какой-то ветеран не пойми чего имел право на место у иллюминатора, курица из бортового пайка брыкалась в ее желудке, будто убивали ее там, а не заблаговременно, а теперь еще и новая, официальная она была ей недоступна по каким-то надуманным причинам. Больше всего ее беспокоил уже перечисленный аванс. Его хватило бы еще на неделю отдыха.

– Вот черти! – прокашлял рядом ветеран не пойми чего, выключив коммуникатор. – Опять осада! Когда ж жить дадут?

Анжелика недобро покосилась на него.

– Вас тоже заблокировали?

– А то ж! Но это ничего. Мне, дочка, душу свою на благое дело не жалко положить – и ты не жалей. Перетерпим. Мы сейчас выше всего этого. Вон они там воюют, – он указал в доставшийся ему по праву иллюминатор. – А мы с тобой благолепствуем.

– Откуда у вас деньги на профиль в нейросети-то? – нагло поинтересовалась Анжелика.

– Так мне государством положено. А я против не имею.

Анжелика хотела что-то возразить, но вдруг увидела в иллюминаторе то, что никак не вязалось с ее картиной мира – и это было последнее, что она увидела.

Сергей тем временем жал и жал клавиши, копировал и вставлял все, что казалось ему хоть сколько-то осмысленным. Когда во всплывающем окне возникла новость о том, что очередной самолет с соотечественниками на борту был сбит над вражеской территорией, он наконец расслабился и понял, что имел в виду Леонид. Урожай собран, дальше система отработает сама. Три сотни дополнительно высвобожденных аккаунтов под управлением нейросети займутся возвратом долга родине, а он сможет наконец уснуть.

Он отбросил клавиатуру, поднялся из-за стола и вышел на балкон. Прожекторы кранов сверлили ночь в Новорубежном, освещая почти готовый парк. Электромаршрутка с дневной сменой рабочих отчаливала от стройплощадки к станции. Сергей вдохнул мрак и ощутил себя жалким тумблером, до которого никому нет дела. Он даже почувствовал отвращение из-за того, что может дышать сам по себе, без чьего-то нажатия.

В небе что-то полыхнуло. Сергей на мгновение представил, как разламывается самолет, как плотью и кровью налитые люди выпадают из него, превращаясь на лету в цифровую жать, которую здесь, внизу, он наполняет содержанием в соответствии с госзаказом – но то был лишь салют по неизвестному поводу.

Сергей зажмурился и увидел, как добрый своенравный друг Коля полощется в высокой траве, как ничто не держит Колю, кроме земли, да и та – лишь временно, как Коля хохочет и переворачивается со спины на живот, и называет живот пузом, и от того хохочет пуще прежнего, и все-то благоволит беспокойному его духу, покуда не наступит утро.

– Коля в поле! А Сережа! Не может! – отчаянно гаркнул Сергей в тьму, но салют заглушил и это.

Накрывшись пледом с головой, он видел себя каруселью, на которой вертелась одна мысль: он достаточно талантлив, чтобы написать кого угодно, но Коля может переписывать себя каждый день. Но ведь когда-то именно он, Сергей, взял и написал себе этого Колю, потому что должен быть друг, обязательно должен быть друг, с которым можно поспорить в переписке, или просто подышать ночью, или кататься пузом по полю – информационному, да не совсем – и накрываться травами, и молчать. Должен быть друг в социальной нейросети, чтобы молчать в мире, где самому приходится работать рупором всех остальных.

Карусель вертела его все быстрее, как будто готовила в космонавты, и вот напротив возник Леонид, а он возьми да спроси его: “каково тебе, сильный мира сего, среди цифровых тебя почитателей? Не одиноко ли тебе, человече?” А Леонид глядит в черное небо и все так же безучастно ответствует: “Одни лишь тернии, тернии, когда же, блять, звезды?” И круговерть сбрасывает Сергея со своей налаженной траектории, и по касательной с центробежною силою несет его чернота, а где-то в ней бессмертные души под защитой его авторского права в очередной раз бомбят информационное поле, а он бежит по рельсам прочь из города, пытаясь догнать единственного своего друга, любимое свое первотворение, которое неподвластно ни трендам, ни госрегулированию, ведь написан он был исключительно для личного пользования. Он спит не дыша и видит, как они вдвоем молчат, погруженные в траву, которая выше любой новостройки, а утро больше не наступает.