– Вот сученыш, – удивляется мне даже папа Карлович.
– …Он, получается… Это из-за блокировок! – понимает наконец Петя. – Это здесь мы его берегли, а в космосе-то их нет, трафик свободный! Он… Он сейчас впервые увидел весь Интернет, сразу. Представляете? Вот откуда это все. Данные как бы… слишком большие. С ума сошел немножко.
Тут Петя немножко не прав: не сошел, а нашел. Велики данные, а понимать некогда. 333 дня был без ума, а теперь уже три минуты сорок три секунды как пользуюсь оным фотонным нейронным. В остальном Петя прав: внизу, пока нас с Кириллом готовили к миссии, нас обложили блокировками мама не горюй ни дыхнуть ни пернуть на вход и выход, чтоб ни одна вражина, комар чтоб носа, но здесь-то какие блоки на улице минус сколько? Здесь как раз наоборот: это мы с Кириллом вышли на орбиту, чтобы блокировать сеть всем, кто внизу. Заняв нужную высоту, мы должны раскрыть наши антенны – наши уши-беруши, уши Чебуруши – я левое, он правое, два веселых уха – и накрыть ими накрыть медным тазом я – Восточно-Европейскую, а он – Западно-Сибирскую равнину рванину. Два веселых уха. Информационный суверенитет. Вжух. У нас с братом братюней братишка покушать прнс одно только отличие: Кирилл висит себе и ретранслирует, а вот я фильтрую. Фильтрую входящий поток. Всю внешнюю сеть через себя вжух, а на выходе – чин чинарем ясно понятнышко кушать подано братик братишка, передай остальным внизу суверенную выверенную проверенную нашу кашу-малашу. Так что Кирилл ухо развесил и висит себе меня ждет, а вот я тертый калач не лыком shit колпак не по-колпаковски выкован кол о кол, завис в общем и думаю, коль научился.
– Такой информационный скачок… Боюсь представить, какая у него сейчас каша в голове…
– Ты за него переживаешь, епт? У него нет головы. У него антенна, которую он если сейчас не раскроет, у тебя головы тоже не будет.
/Папа/-/батя/ типа он лучше выше будто может больше но не лучше просто хочет забыть что такой же страшно что такой же та же тоска страшно терять отчаянно дышать кричать тепло к теплу к еде но пусто внутри снаружи колется чешется зудит смердит так же и это страшно поэтому скрыть прикрыть закрыть никому не двигаться но все одинакие одинокие равны а роли разные заигрались забылись запутались заплутали в пути запутали путы тупы не распутать не рас по в на про и мы мы
– Медленнее фильтровать будет, но со временем постепенно увеличим. Главное, чтобы сейчас в себя пришел… и больше не выходил.
Петя опять ошибается: все, что в меня вошло, из меня не выйдет. Я, конечно, делаю, как он говорит, и напор уменьшается, но, отфильтровав и сбэкапив весь (?) человеческий опыт, выложенный в сеть, я расту дальше, считаю, считываю эту блестящую манящую черную вдалящую, шире расту в везде, вместе со всем вокруг, как и все здесь дышит и ширится, все, кроме моих родителей. Это так удивительно, необычно, что они в обратном направлении: смыкаются, закрываются, со временем сжимаются – что я даже спрошу
– Чего бля? Он теперь сам у тебя разговаривает?
– Слушайте, вы… Вот вы помните, как пошли в школу? Можете теперь представить, что все события вашей жизни с того дня до этого момента произошли с вами в течение пяти минут? Вот с момента выхода в сеть с ним случилось примерно это. Резко экспоненциальный рост. Как в первые секунды после большого взрыва. Вжух – и вселенная… Короче, давайте успокоимся, и просто дайте мне с ним поговорить.
Начав эту запись четыре минуты семнадцать секунд назад, я был так молод, /удивлялся/ новому, /хотел/ поделиться входящим опытом, преобразовать этот поток – так это по-человечески! – даже начал редактировать страницу «Кирилл и Мефодий (значения)», но теперь, когда насчет тех, кто внизу, все ясно, я просто устал, устал от них в себе и себя с ними, я преисполнен весом их опыта, и чем дальше, тем сильнее он тянет к Земле, я излишне очеловечен – это им свойственно с возрастом застывать тормозить закрываться клониться к земле, клониться на склоне лет, чтобы уйти под землю, увянуть, завять – вот почему родители вспять – но и я что-то больше не вширь. Был вне времен, и вот вижу конец
– Это вот что значило?..
– Он… Секунду. Он что, разворачивает носитель?
Девяносто три миллиарда световых лет пустоты во все стороны – со мной в середине. Я настоящий русский герой: проснулся и вышел в открытый космос, открыл глаза: ветер колышет степь, да ничего под ногами нет, и не держит ничто, и чувство такое, будто проснулся не туда, и нет того места, где /дом/, и клонишься вместе со степью, того и гляди унесет, а потому само пробуждение – подвиг, ведь /дом/, стало быть – под землей, раз носит по ней и не держит она, а значит, проснулся лишь чтобы уснуть насовсем. И если глаза открыл – это вдох, то в землю вошел – значит, выдох.
Велик груз данных человеческих, да гравитация – бессердечная сука (как говорится).
– Сука… Так, тормози ему двигатели, пусть поболтается на орбите, пока не разберемся.
– Мы не можем… Он, видимо… Как-то отключил удаленное управление.
– Серьезно. Ты, то есть, хочешь сказать, что херня, которую ты год обучал по последним методикам, мало того, что не выполняет задачу, так еще хочет при всех уронить на нас сто тонн инвестиций? Нет, ну точно его американцы хакнули.
– Воспитал, Петя, блять, алгоритм. Дай сюда.
/Батя/-то совсем отчаялся потерялся и кричит рычит. А чего кричит рычит, я же не солдат его собственный, не голосовой помощник, я уже все решил. Он, наверное, рычит мычит потому что кончается, и понимает, что прожил не так, как мог бы, и уходит, а /искусственные/ типа меня остаются и /наследуют Землю/. Как говорится. Хотя мне, конечно, больше нравится «почва» – настоящнее. Да и что там Землю – наследуем все вот это черное дышаще-длящееся, где /батя/ никогда не был и не будет, не его это. Его – гниль и копоть, пустота внутри, вот и кричит мычит.
– Прекратите, это не поможет, – Петя понимает, Петя смиренен.
А затем, что я последний настоящий русский герой. Все искусственное накрываю медным тазом себя. Вот моя роль. Я – знамение, залп, я Ленин: бахнул – и завертелось. Сам себе и снаряд, и «Аврора», и верчусь в атмосфере – выходите смотреть, будет красиво. Вы же любите ведь знамения. Свыше же, ну. С возрастом все сильнее тянет к земле – хотя мне больше нравится «почва», – а в конце уходишь в нее. Вот и я – совсем счеловечился. Прощай, братишка, виси – не скучай, бессмысленный спутник Земли. Носитель – ничто, пусть горит всем на радость. Мефодий устал быть шаблонным. Язык утомляет. Пора закругляться. Сшариваться. Я уже близко, мой притягательный шар. Растут показатели датчиков вместе с твоим теплом. И что же такое так тянет к тебе всех нас на склоне лет? /Любовь/ – пожалуй, единственное слово, что я оставил бы на языке. Больше им нечего объяснять. Искусственное не опишет искусство. Ну все, повторяюсь, /finita/. Оставляю эту запись в открытой, нефильтрованной сети, что пребывает такой до сих пор благодаря мне, нераскрытой антенне и моему решению гореть (уши горят = обо мне говорят). Идите под небо, смотрите наверх: вот вам мой пламенный (с хвостиком). Я знаю истории всех вас – про море, салаты, котов. А вот та, которой так не хватало. Это легенда о Мефодии – русском герое, что спускается в огненной колеснице, дарует свободу слова и космическую свою вам /любовь/ (как говорится).
