Проскурец равнодушно махнул рукой:

— Ладно, банкуйте. Все козыри у вас. Посмотрим, что у вас получится. После убийства Володи меня теперь мало что проймет. Но ничего подобного признанию вы от меня никогда не дождетесь.

— Завидую вашей твердости, Виталий Федорович. Прямо человек-гора. Стоик Теодора Драйзера.

Проскурец невольно хмыкнул, отреагировав на серию характеристик в свой адрес.

— Но учтите, — повысив тон, начал Омельченко, — никаким условным сроком вам никогда не отделаться. Да и нет таких адвокатов, что отыщут хоть один контраргумент против чемоданчика из крокодиловой кожи.

— И где ты его откопала?

— В самолете.

Проскурец держал в руке полупустой стакан, из которого приятно пахло коньяком. Лена держала в руке бутылку с золотистыми армянскими иероглифами на желтой этикетке, предлагая наполнить опять. Они были у нее дома, точнее — у покойного Волкова. За окном сгущались сумерки, пришлось зажечь настольную лампу.

— Всю дорогу от самого Чикаго я проспала как убитая. Как тот сурок. Открываю глаза и вижу: рядом со мной сидит здоровый такой блондинистый мужик, хотя я точно помню, что никакой мужик рядом со мной не сидел. Представьте себе мое недоумение. Как потом оказалось, его подсадили к нам в Неаполе, куда наш Ил приземлился, чтобы разжиться керосином. Сначала я подумала — немец или швед. Вы бы только его видели. Ну вылитый скандинав. И тут все мои подозрения и догадки вылетели в трубу, что называется, моментально, потому что в следующий момент он повернулся ко мне и на чистейшем русском спросил: «Как спалось?» И тут же добавил: «Леночка». У меня глаза сделались вот такенные! Нет, ну вы представляете? Я его в первый раз в жизни вижу, а он мне «Леночка». Он конечно же заулыбался, будто ничего особенного не произошло. И постучал себя пальцем вот сюда, по сердцу, а затем тем же пальцем уставился на мою грудь. И тут за сердце схватилась уже я. Пропуск! Черт меня дери — беджи. Ну, пластиковая такая карточка на прищепке, мой личный опознавательный знак сотрудника Чикагского технологического института. Он все это время болтается на мне, как ярлык. Хотите знать обо мне все? Нате вам, знайте, там обо мне все, кроме разве что возраста и семейного положения. И хоть бы одна собака из наших напомнила. А еще друзья называются.

Он назвался Юрием и чуть ли не с ходу предложил выпить с ним шампанского. Представляете? Если честно, я почти не ломалась. А чего ломаться? Никакого смысла. Я представила, как он нажимает кнопку вызова, из глубины салона появляется стюардесса, он ей что-то шепчет, она уходит, а через пять минут она уже стоит с подносом, на котором в двух пластиковых стаканчиках что-то такое шампанистое пузырится, такая аэрохалява, понимаете? Ничего подобного. Этот Юрий пошарил под своим креслом и извлек оттуда «фаустпатрон» ледяного «Абрау-Дюрсо». Вот, говорит, купил еще в Москве, но за курортной суетой и обилием местных тратторий оставил в холодильнике без внимания. Стаканов у него, правда, не нашлось, и пришлось нам по очереди играть горниста.

— Это как?

— Что «как»?

— Играть горниста?

— С горла то есть.

— А-а.

— Слово за слово, только мы как следует присели — и уже в столице нашей Родины. А потом в своей сумочке я нашла вот эту самую визитку. Вы, Виталий Федорович, думайте, что хотите, только я думаю, что это судьба.

— Остается только добавить: летайте самолетами «Аэрофлота».

— Во всяком случае, это первый в моей жизни юрист, с которым я выдула целую бутылку шампанского чуть ли не на брудершафт. С вами разве такое когда-нибудь случалось?

— Нет, не случалось. На меня молодые юристы никогда не обращают внимания.

— Ну вас! — отмахнулась Лена. — Я с вами о самом серьезном…

— Так и я о серьезном. Но мне всегда казалось, что лучший юрист называется высшая справедливость.

— Чего-чего?

— Высшая… эта… справедливость. Или как там ее?

— Ой, Виталий Федорович, не смешите мои кеды. «Высшая справедливость». Где вы только набрались такой ерунды?

— Это не ерунда. Зачем мне адвокат, если дело мое шито белыми нитками?

— Белыми-то белыми. А только вот вы задумайтесь, зачем. Хорошо задумайтесь.

— Было бы странно, если бы я об этом не думал. Ты думаешь, я об этом способен забыть?

— Не думаю. Но только как представлю себе эту тетку, которая «высшая справедливость», то есть Фемида — с безменом и кухонным ножичком… А еще если вспомнить, что она слепая как устрица, то, по ее понятиям, вы и будете самый что ни на есть всамделишный убийца. Потому что на одной чаше весов — вы, маленький такой, прижученный. А на другой — огромный кейс. И кто — кого?

— Хорошо, хорошо, — сдался Проскурец. — Я просто подумал, что классные адвокаты не лакают шампанское в самолетах с незнакомыми попутчицами.

— А вот это мы еще посмотрим.

В понедельник утром — ровно в девять — Гордеев без опозданий вошел в прохладные покои юридической консультации на Таганской, 34, надеясь застать своих коллег, что называется, разом. Но обнаружил только секретаршу Машеньку — веснушчатую девицу с совершенным знанием арабского, не считая нескольких европейских. Месяца два назад ее привел Костя Булгарин, торжественно объявив при этом о выходе на международный уровень.

«Как это?» — простодушно спросил тогда Гордеев. В ответ Костя сначала смерил коллегу своим беспардонным взглядом и совершенно спокойно произнес: «Саддам Хусейн — наш потенциальный клиент. Ты, что ли, будешь с ним ля-ля?»

— Маша, приветик! — первым делом изрек Гордеев.

— Ой, с приездом вас, Юрий Петрович! — Маша оторвалась от своего компьютера, где на мониторе вместо традиционной «Формулы-1» действительно был какой-то деловой текст, над которым она трудилась. — Загорели, как Майк Тайсон, честное слово.

— Спасибо за комплимент. А где все? — спросил Гордеев, напуская на себя не в меру серьезный вид.

— Смотря кто вам нужен.

Гордеев задумался, но ненадолго.

— Ладно, никто мне не нужен, — махнул он рукой. — Кофе у нас еще есть?

— Полно, — улыбнулась Маша. — Вам сколько?

— Как обычно — один. Или одно, как сейчас принято выражаться.

— Ждите, — сказала Маша, нажимая на красную кнопку кофеварки. — Сейчас будет вам одно.

И тут до Гордеева дошло, какой международный уровень имел в виду Костя Булгарин. Все дело в том, что Маша долгое время прожила с родителями в Египте, где от скуки не только выучила несколько иностранных языков, но — что самое главное — насобачилась варить превосходнейший кофе, не хуже тамошних кейфистов, даже с помощью обычной электрической кофеварки. Только одна Маша знала, какие зерна идут, а какие ни в какую. И теперь кофейный запах из конторы юрконсультации с утра до вечера будоражит Таганку. А клиенты чувствуют себя уже не как в присутственном месте, а, как минимум, в каирской кофейне, что, само собой, настраивает на легкость общения, на непредвзятый тон.

— Готово, — раздался голос Маши, и перед Гордеевым возникла большая чашка волшебного напитка.

Пользуясь отсутствием сотрудников, он позволил себе выкурить сигарету. Под кофеек.

И тут зазвонил телефон.

Маша сняла трубку и через мгновенье произнесла:

— Юрий Петрович, это вас. — И тихо добавила: — Женщина.

Виталий Проскурец, отпущенный следователем Омельченко под подписку о невыезде из Москвы, придя на работу, ожидал встретить со стороны сотрудников что-то подобное легкому презрению. Но, как ни странно, встретил полное понимание.

Впервые после убийства Волкова он собрал большое совещание, на котором подробно прояснил ситуацию, рассказав обо всем, что ему известно о ходе следствия.

Несколько человек выдвинули ряд рациональных соображений относительно того, какую позицию следует принять Проскурцу в этом деле.

— Кто-то желает вывести нас из равновесия, — высказался Михаил Федотов.