Вильнюсская элегия В квартире полумрак, за окнами светлее. Индийский, сорт второй, чем крепче, тем вкуснее. Кот, старожил сих мест, не спит, и смотрит косо, И гаснет папироса. России нежный сын родства, увы, не вынес. По горло ею сыт, куда поеду – в Вильнюс. Не менее, чем те, люблю я камни эти, И поджимают пети-мети. Страна чужих людей, надежда и разлука Здесь верная меня, конечно, ждет, подруга. А в Ленинграде дождь, приятели – изгои, И все такое. Пусть более, чем мы, прочны, здоровы, сыты Пребудут этих мест земля, трава, ракиты, Костелы и цветы, поэзия и реки, И человеки. Мышиные права. Живу как бы не живши. Любимая права, остывши, позабывши, И, вижу, надо Другие мне искать места для променада. Невнятная любовь, случайные беседы. И местные меня к себе не ждут поэты. И кажутся слова пустыми в самом деле, И призрачными цели. «В чужих корнях ищи истоки…» В чужих корнях ищи истоки Своих движений и словес. Тебя питающие соки Есть смешанный и поздний лес. И пусть дано НЕ ПОМНИТЬ право. Мы вечно памятью слабы. Но слаще всех других отрава Смешенья крови и судьбы. На ней настояно вино Уже прочитанных столетий, И скорбь старинную соседей Мне видеть с нежностью дано. Тоска безмерного пространства Не отуманит головы. Мне любо чуткое славянство Поляков, чехов и Литвы. На смерть Цицерона Марк Туллий! Корень зла – сей воздух ядовит, но речь идет о том, что Рим гниет, Марк Туллий. Равно заражены сенаторы, сады, и бабы жирные, и греки гувернеры, и в доме Януса воинственный, привычный сквозняк… Клянусь Судьбой – прискорбный вид, Марк Туллий! Стекает мозг в прибрежные пески Невыразимо сух прибоя сыр овечий… Что в Городе тебе? – Бродяги, кабаки, изысканных матрон любовники быки, да к небу кулаки – азы плебейской речи. Что в Городе тебе? Замкни губастый рот: Дежурный триумвир охвачен честной жаждой — Он Фульвии своей преподнесет однажды Твой череп. Sic transit… Конвойный, грубый скот, Вольноотпущенник – он карьерист, мерзавец! Три довода мечом неотразимы. В том Порукой Фульвия. И опустевший дом, И македонский брег. Но неужели зависть В ораторе такой мог вызвать аргумент Испанский острый меч? Как воздух густо бел! Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик. Ты недорассчитал, блистательный политик. Недоучел, писатель, проглядел. Втекает мозг в прибрежные пески Густеет немота сенаторской конюшни. Наглеют всадники. В провинциях разврат. Дежурный триумвир томится жаждой власти, И он не пощадит несчастный мой язык, проколотый иглой, нет шпилькой злобной бабы, и правая рука, прибитая к трибуне на площади. ТАК Я, Марк Тулий Цицерон, Сим объявил в веках смерть Города героя: Республика Меча рождает Трон, Могилу собственную роя. СТРАХ СЛУШАЕТ СЕБЯ И ГЛУШИТ ПЛЕСК РЕКИ ВО ТЬМУ НАБУХШУЮ РАСПАХНУТОЙ АОРТЫ НО ВЫСЫХАЕТ МОЗГ И С НЕБА ЗВУКИ СТЁРТЫ И ВЕЧНОСТЬ СОННАЯ ЛОЖИТСЯ НА ПЕСКИ «Быка любившая матрона, браво!..» «Природа тот же Рим…» О.Э.М. Быка любившая матрона, браво! За бабью стать твою и дышащую справно Тугую плоть – я, грезящий во тьме Своих времён – оттачиваю жало, И Рима обмелевшая держава, Как некий пласт, раскинулась в уме. Мужчина – мини-бык. Но бык-то уж навряд ли Мужчина. (Это ведь не важно, что рога Есть украшенье общее…). Строга Наука логика, хотя не дорога, Лишь были б внутренние органы в порядке. А встречи, надо думать, были сладки. И ты, тунику лёгкую задрав До крепкой белой шеи и склонившись, Была по своему права, с природой слившись, И бык – природа был не меньше прав. И семенем накачанная туго, Патрицианочка, бычачьих чресл супруга, Глотай бодрящую горячую струю, Покуда для тебя не вылепили друга, Что душу даст тебе и выжжет плоть твою. Покуда нежный зверь, собой объявши древо, И свесившись с ветвей, не скажет: «Где ты, Ева? Вот яблоко тебе» – А это вкусно? – Да. И, друга повстречав, с ним яблоко разделит. И рай в последний раз для них постель постелет, И выведет из врат, и отошлёт в стада. Без названия В ту ночь мне снилось многое, хотя И блазнилось, что я не спал нисколько. Любовницы во тьме желтела долька, И вся она была как бы дитя, Уже чуть, правда, тронута морозцем Девичества (наверное, к слезам…). А снился мне суровый Джугашвили У гроба Лили Брик. Она в цветах Лежала, как красивая молодка, И щебетала что-то на французском. Но я расслышал только «силь ву пле». Ещё во сне меня томила жажда, Подташнивало. Матерно шурша, Московская вокруг роилась пьянь. Из всех щелей ползли стихи, как змеи, Разрубленные диким топором. Всем этим управлял вальяжный малый, Мраморноватый. На причинном месте Подрагивал присохший сельдерей. Да это ж Алексей Толстой! Окстился Я, вспомнив басню Лёна. Ночь была Насыщена литературной гнусью, И в нос шибал чудовищный миазм. О, Господи! – я повторял во сне, Спаси меня… – но не было ответа. Так в помраченьи горьком, я страдал, Растекшись по дивану, как Россия. С Кавказа жгло, с Таймыра бил мороз, Мозги засасывало Петербургом, А где-то в отдаленьи, вроде Вены Сосал из сердца нежный скорпион. «Жизнь кончена…», – с тоской подумал я, Привычно ошибаясь. Рядом плавал Покойник, колыхая сединой, И снегом мне виски запорошило (столь многая была во мне печаль). Давненько я не читывал Кулона, — Свербила мысль, но кто он – я не знал. (Ночная книга с женщиною схожа, Любимой и таинственной. Она В любви страшна, дика и неопрятна.) Однако тошнота совсем прошла, Пейзаж сменился новым, и погода Менялась тоже к лучшему… И вот Из пелены лиловых облаков, Пробившийся в каком то главном месте, Ударил луч решительного света. И тут я успокоился, поняв, Что ВСЁ УЖЕ В ПОРЯДКЕ. Этот луч, Казалось мне, собою замыкал Какое-то ТВОРЯЩЕЕСЯ действо, И мощно сообразен был со всем, Что было, есть и будет… Но чему Нет имени в языках человечьих |
