«Какая, Господи, чума…» Какая, Господи, чума Ко мне нагрянула в июле, Под привкус голода в кастрюле, Чаи и классиков тома. Четыре бережных цветка, Как выцветшие флаги поля, И в небе памяти – без боли — Печаль и горечь с молотка. И, напирая на низы, Который акт пошлейшей драмы, Где смуглоты случайной дамы, Как подновлённые азы. А наслажденьем для ума Игривый возглас: «С лёгким паром!» И время тянется не даром, Недаром, даром, задарма. Два стихотворения памяти Мандельштама Как Приамид среди ахеян На все века и времена — Душа зарытая, Психея Поэта, бога, болтуна. Певцам: скворец не по сезону, Когда сезоном динамит. Как испокон, как Рим Назону, Россия мстит… Россия мстит Певцам: могильными червями, Зрачком ружейного ствола В тридцать любом… Другие – сами Из под замка, из под крыла, Чтоб отыграть своё на нерве, Играя на износ с листа, Где жизнь – всего лишь дробь в резерве, Да так и в смерти – без креста. Могила – та же заграница, Почти Троянская Коза. И можно смертью заразиться Через убитые глаза. В цветах по пояс утопая, Чудную дудочку неся, Проходит девочка слепая, Неловко пальчиком грозя. Идёт широкими дубами. Ах вы, дубочки – дерева! Идёт, кривляется губами, Но отчего-то нежива. Играла песенку недавно, А нынче дудочки мертвей… Осина, лиственница, Дафна, Бог, человечек, муравей. Лесок – свирельная малинка Да муравейник по весне. Петляет узкая тропинка, Рыдает девочка во сне. И набухает над висками Больного века духота, Где в слове чувствуется камень, Вот только девочка – не та. Такой забывчивый палачик, Услужливая невпопад, На небо жалуется, плача, А в небе ласточки летят. И дудочка тростинкой вещей, Летит по зреющим цветам Туда, где кормят по часам, И плачет камень, овдовевший, С тех пор, как умер Мандельштам. «В том месте снов и тишины…» В том месте снов и тишины, Где я болтался горстью чёток В тени костёла, и в холодный Любил смотреться монастырь, И католическим старухам Дарил копейки от души. Грибами пахло и чужбиной. Но приезжали в гости к нам Высокие и свадебные гости, И я летел за ними на коленях По скользкому от близкой крови полу, И непонятных звуков языка Ловил стихи, и радовался жизни. Как я был счастлив в этом октябре! — В прозрачном холоде, над Неманом серьёзным, И у хозяйки доброй на дворе, Где яблоки росли, и ночью звёздной Кричал петух, и жук звучал в коре. Где звонкие я складывал дрова Для пасти однотрубного органа С окаменевшей глиною на швах, Где у соседки древнее сопрано Светлело, как лучина в головах. Где я два дня Вергилия читал, И пас быков, и птичье слушал пенье, И узнавал счастливое уменье Лесную тишину читать с листа. Где я забыл, что значит пустота. Где я обрёл и вынянчил терпенье Для зоркости, для доли, для судьбы Страдать и петь с тростинкой у губы, Которой вкус труда и смерти равно впору, Где я слова по-новому чертил, А монастырь густел, венчая гору, И серп луны меж избами всходил. Стихи городской реке Водопроводная вода реки Фонтанки узкогрудой Слепая лодочка – причуда, зелёным крашены борта Плыви туда, плыви сюда Михайловского красной хордой И Летним Садом возле горла украшена реки вода А берег, как ни назови – уже два века просто Город, Чья сущность – мгла в стенах собора родного Храма на крови Но это сбоку, хоть и суть, но побоку такие сути. И независимым до жути виси у речки на носу И в волнах пальцы омочив, в цветах вчерашнего какао, Увидишь частности состава из пота крови и мочи «Была запретная страна Литва…» Была запретная страна Литва. Там лебедь жил таинственный и белый, И девушка за прялкой пела Протяжные, как Нямунас, слова. Куда, лесами синими маня, Меня зовёшь в последний день недели? Спешит гонец к подножью цитадели, И плетью ветра с маху бьёт коня. Моя подруга, разметавшись, спит. Литовский ветер заплутал меж прядей. Объятья сонны, и порыв обряден, И обречённость в памяти таит. И спит земля, как смуглая рука, Что обнимает девушку за шею. Туманясь и на запад хорошея, Плывут над ней и любят облака. И струны сосен теребя во сне. Поёт Литва, и песней сон украшен… Ей никакой запрет не страшен, Как, видимо, он страшен только мне. |
