Как раз здесь понятие, введенное Андре Бретоном – «кризис сознания», – особенно настойчиво приходит на ум. Невроз, некоторым образом, как раз и является «кризисом сознания». Невротик – жертва нового образа жизни, который мы должны либо принять, либо погибнуть. Потому что невротик – это жертва борьбы, ведущейся в амфитеатре разума. Это борьба Нарцисса с самим собой: какое бы направление ни принимала мысль, жертвой ее все равно становится человек. Борьба жертвенно ведется людьми высочайшего типа, и мы, ее зрители, либо сами устраняем этих страдальцев из нашей среды, создавая более равновесные личности, либо, подражая им, погибаем, как погибают они.
Психоанализ не приносит излечения от невроза. Психоанализ – всего лишь метод, метафизика, если на то пошло, иллюстрирующая и объясняющая нам природу болезни, всеобщей для цивилизованных существ. Психоанализ не закладывает основы для последующей терапии, он всего лишь заставляет нас осознавать существование зла, которым, что достаточно странно, является сознание.
Это может звучать путано, но в действительности ясно и просто. Все, что живет, что обладает самостью, звезда ли это, растение, животное или человек, даже сам Всемогущий Бог, обладает направленностью. Эту идею можно было бы хорошо объяснить с математической, физической или психологической точек зрения. И наконец, с религиозной тоже. С дороги, по которой мы идем, нет возврата. По ней можно либо идти вперед, либо наглухо встать, получив то, что называется смертью при жизни. Движение вперед, или направленность, это не что иное, как сознание. Оно осуществляется по спектру возможностей в форме оппозиций, иными словами, в форме двойственности. Все, как говорится, зависит от степени. Оно одно, и в то же время не одно. Оно двойственно. Мистик, существо более двойственное, чем другие, моментально отыскивает решение задачи, впадая в состояние экстаза, в котором сливается со всей вселенной. Нет нужды говорить, что в такие моменты ему не нужен Бог или что-нибудь еще вне его самого. Он впадает в состояние «вне себя» в том смысле, что его сознание, предельно расширившись, вмещает противоположные полюсы бытия. Борьба в таком состоянии немыслима. Мистик познает в трансе невыразимое. Все становится ясным и приемлемым, а сам мистик и его судьба неразделимыми. В такие моменты он – сама направленность. То есть сознание.
Экстаз, как мы знаем, не является состоянием постоянным. Это опыт, который позволяет пройти через радикальную трансформацию, плодотворную метаморфозу, обновление. Человек, который с Богом, видит Бога и с ним говорит, он возвращается в мир реальности полностью измененным. Посредством своего опыта он в свою очередь изменяет реальность. Он вкладывает, так сказать, в нее больше Бога. Так что жизненные проблемы, мучившие нас вчера, для нас более не существуют. Перед нами теперь встают другие, более трудные. Перед нами всегда и везде – проблемы. Каждая новая Утопия помещает нас в новый ад. Пропасть ширится и углубляется. Изоляция становится более интенсивной.
Пример жизни мистиков учит тому, что прогресс и направленность – это вещи совершенно разные. За идеей прогресса, идеей неверной, лежащей в основе всех цивилизаций – потому они все и рушатся, – лежит понятие победы над Природой. Но ни прогресс, ни направленность не дают нам выхода. Впрочем, по сути, его и не существует. Мы должны принять эту дилемму, если принимаем жизнь вообще.
Герман Рид в заключительных строчках его «Введения» в «Сюрреализме» говорит о «ренессансе чуда». Эту фразу я хотел бы поместить рядом с высказыванием Поля Элюара о том, что «вызов не обречен заранее». Чудо и вызов! Эти дионисийские концепции возвращены нам на пути следования в ночь Подсознания. Дневное лицо мира невыносимо, это, возможно, верно. Но маска, которую мы носим и через которую видим реальный мир, – кто ее на нас нахлобучил? Разве не сами мы вырастили ее на своем лице? Маска неизбежна, мы не можем встречать мир обнаженными. Мы движемся по желобам, ранее формальным табу, а ныне условностям. Следует ли нам отбросить маску, ложное дневное лицо мира? Да и сможем ли мы это сделать, если осмелимся. Я считаю, что на такое способен только безумец – ведь какова цена! Вместо обычного гибкого желоба, по которому движется человек и который более или менее надоедает, он включается в жесткую матрицу, которая зажимает и заключает. Человек полностью теряет связь с реальностью, говорим мы о сошедшем с ума. Но освобождается ли он тем самым? Что считать тюрьмой – реальность или анархию? И кто тюремщик?
«По сути, – пишет Амьель[114], – мы создаем для самих себя наших собственных духовных монстров, химер и ангелов; мы объективируем то, что тревожит нас изнутри. Для поэта все чудесно, для святого все божественно, для героя все громадно и велико, а для низменных грязных душ все никудышно, ничтожно, безобразно и плохо. Дурной человек сам создает свою обитель демонов, художник – Олимп, возвышенная душа – Рай, то есть что-то, предназначенное только для себя. Мы все визионеры, и то, что мы видим, это воплощения наших душ в вещах…»
Для поэта чудесно все! Да, чем больше вы поэт, тем более чудесным становится все. То есть не только жизнь, то, что будет, не только то, что неизвестно и лишь туманно угадывается, не идеальное, еще не истинное, прекрасное, сумасшедшее, но что уже есть здесь и сейчас, поток жизни, мертвые и живые, все общее, грязное, ничего не стоящее, безобразное, скучное, все, все, потому что трансформация ви`дения меняет для нас сам аспект мира. Сюрреалисты продемонстрировали возможности чудесного, скрывающегося в общем. Они проделали это при помощи сопоставления. Ведь эффект их странных преобразований и сопоставлений разных вещей направлен на то, чтобы освежить ви`дение. Ничего больше! Для человека живого нет необходимости переустраивать предметы и условия мира. Ви`дение предшествует установке и переустановке. Мир не черствеет. Своими произведениями каждый великий художник переутверждает его. Художник – противоположность политика, реформатора, идеалиста. Художник не лудит дырки на вселенной, он пересоздает ее, исходя из собственного опыта и понимания жизни. Он знает, что трансформация должна исходить изнутри, и направляет ее вовне, а не наоборот. Мировая проблема есть проблема самости. Мировая проблема – это проекция проблемы внутренней. Это процесс экспроприации мира, превращения в Бога. Стремление к границе, расширение самости, вот что истинно творит чудо. Ни власть, ни знание здесь ни при чем. Только ви`дение.
Естественно, что чрезвычайное значение, которое сюрреалисты придают чудесному, исходит из реакции на уродливую, карликовую гармонию, которую ставило перед собой целью французское искусство. В поддельном эллинизме французской культуры чувства чудесного, магического, восторженности, ужасного, тайны были обречены на исчезновение. Во Франции «лживая маска культуры», о которой говорит Ницше, стала реальностью, она уже перестала быть маской. Используя ритуальные и церемониальные начала менее жестко и менее утонченно, чем китайцы, французы тем не менее подошли к ним ближе по духу, чем любая другая европейская нация. Французская жизнь стала более стилизованной. Ее ритм утерял живость, он омертвел. Культура более не сохраняла витальность… она стала гнить. И французы, надежно заключенные за стеной культуры, загнивают. Вот почему, как мне кажется, каждый отдельный француз, на поверхностный взгляд, обладает большей витальностью, чем окружающие их страну соседи. В каждом по отдельности французе проявляет себя культурная матрица. Чтобы убить француза, вам сначала придется убить культуру, которая произвела его. Такого не наблюдается больше нигде в Европе. У всех других матрица уже сломана, и запах, исходящий из нее, – это испарения аморфной, анонимной культуры, которая уже погибла. Быть хорошим европейцем ныне означает стать полиглотом, кочевым культурным никем. (Гёте был последним хорошим европейцем.)
При освобождении из этих смертельных объятий свою ценную роль может сыграть Сюрреализм. Хотя мне все же кажется, что Сюрреализм – всего только отражение общего гибельного процесса, одно из проявлений вымирающей жизни, вирус, который приближает неотвратимый конец. Но даже в таком случае это движение в правильном направлении. Европа должна умереть, и вместе с ней Франция. Рано или поздно начнется новая жизнь, прорастающая из корней.
