- С кем? – Ведет, как пьяного, ноги одеревенели – не встать, расплываюсь в улыбке, посылая все к черту. Хотя бы раз. Единственный раз все шлю к ебанной матери. – Я с ним хочу быть.

И все. Просто все. Наглухо заколоченный гроб распахнулся, и ни легче, ни хуже – вообще никак, хлынувший кислород раздавливает. Только страшно. Очень-очень.

- С Валей?... – Отрицательно качаю головой, смеюсь, Андрей крепко затягивается. – Со мной? – Снова нет, он дым выпускает мне в лицо, тушит окурок, тянется за второй и, так и не донеся пальцев до пачки, возвращается обратно, на третьей секунде на выдохе поднимая на меня глаза. – Стас?.. – почти шепотом, одним словом разбивая все внутри вдребезги...

Автор

Андрей мягко, боясь навредить неосторожным движением (а ведь только что безжалостно давил морально!), тянет Яра к себе. Прижимает к груди, продолжая рассматривать стену за его спиной, гладит по короткому светлому ежику волос, пока мальчишку трясет от сухой истерики. Слез нет, их вообще нет, только глаза воспаленные. А лучше бы проорался, лучше бы бился в истерике, выл, но потом полегчало, а так он в себя только глубже черноту пускает.

- Не это ты хотел услышать, да? – Дернув плечом, садится прямо, но все так же близко, в нескольких сантиметрах от лица Андрея. – Не что я просто пидарас, но еще и извращенец, конченный человек, урод да СУКА Я ПОСЛЕДНЯЯ!

- Я хотел слышать правду, – мягкий ответ, теплое касание пальцев к щеке и едва ощутимый, почти целомудренный поцелуй в искусанные до крови губы.

- Зачем? – шепотом, эмоции сели, как старые, уже не раз искусанные батарейки. – Я же... я...

- Что ты? – спустившись с лопаток на поясницу тянет к себе ближе. – Все тот же ты, каким я тебя знаю. Дурной, взбалмошный, неуверенный в себе и испуганный подросток с тараканами размером с динозавра в голове.

- Нет, – отшатывается, стирает с лица пот, трет глаза, хмурится, перетерпев стресс, который пока не получается усвоить. – Я же тебе сказал! Все сказал!

- И я должен поменять к тебе свое отношение?

- Должен.

- Я никому ничего не должен, и тебе в том числе.

Ярослав

Сидим плечом к плечу посреди разгромленной кухни. Лампочка перегорела, из освещения только газ, что горит под конфоркой. Над головой опасно скрипит покосившейся дверкой выкрашенный в синий шкаф, но это не беспокоит. Андрей задумчиво крутит в руках зажигалку, второй рукой взяв мои пальцы и переплетя их со своими. Теплее не становится, но немного, совсем чуть-чуть, легче, когда он рядом.

- У тебя кто-то есть? – спрашиваю, просто чтобы заглушить молчание. Голос хрипит, сел от крика, на который меня все же прорвало, и сейчас, трезвея от самого себя, за крики, за ругань, за содранную у него на скуле кожу, за то, что вылил на него все и сразу не фильтруя – стыдно.

- Нет. Но, боюсь, если ты рассматриваешь меня в виде лекарства от безответной любви – я не подойду.

- Почему? – стало интересно.

- Я умею любить, малыш, умею по-настоящему, но за прожитые годы и после череды разочарований стал циником, поэтому заведомо обрекать себя на неудачные отношения не буду.

- Даже не попробуешь?

- Трахнуть тебя хочу. Говорю честно. – Тянет руку обратно, когда намереваюсь ее забрать. Подушечкой пальца чертит у меня на ладони круг и сжимает сильнее. – Просто навязчивая идея, бля. Но обманывать себя не стану. Хочешь – сделаю тебя счастливым, но ты вряд ли сам этого захочешь.

- Что ты имеешь в виду? – Глаза слипаются, горло ужасно сушит.

- Есть такое психологическое состояние, когда человек так привыкает к негативу, в котором он живет, что начинает считать его нормальным явлением, а все что кроме НЕ нормальным. – Посмотрев на него, я непонимающе мотаю головой, он усмехается, только невесело. – Ты привык страдать, и тебе это нравится. Поверить, что все может быть нормально, для тебя – как признать, что эта твоя жизнь будет кончена, а значит, и самого тебя не станет.

- Не сходится.

- Сходится. Ты, глупый ребенок, не живешь, а пишешь черновую своей жизни.

- Это как?

- Это так, что каждый твой день – это пробный момент, считая, что завтра будет куда лучший, а этот можно прожить наполовину. Я пока не понимаю, почему так и где большая часть тебя, но догадываюсь. Расскажешь о вас?

- Нечего рассказывать.

- И это “нечего” вывело тебя из себя?

- Андрей, ты хочешь, чтобы я выложил тебе всю свою подноготную? Да мне и так паршиво и тошно, я тебе даже в глаза посмотреть не могу, а ты просишь о большем.

- Так смотри! Вот он я, – разворачивается корпусом и бодает меня лбом, – тот же. В конце концов, хоть кому-то нам приходится верить.

- Эта вера обычно боком выходит.

- Не тот случай. Я не предам.

- Звучит красиво. Жаль, в жизни так не бывает.

- Выговоришься и тебе станет легче. Если нет... – наклоняется к самому уху и томно шепчет: – выебу...

Время перевалило хорошо за полночь, за окном, несмотря на глубокую ночь, город гудит и все никак не может заснуть. Андрей замер и почти не двигается, сидя напротив и внимательно наблюдая за каждым моим действием, будто я могу что-то с собой сделать.

- Плохо помню детство. Точнее, вообще не помню. Лет так до восьми. Стас говорил у меня была травма головы, шрам остался, а воспоминания – нет. – Слова становятся все более вязкие, тяжело говорить, не хочется, даже вспоминать не хочется, но Андрей ждет, а разочаровывать его не могу. – У меня что-то с кровью было. Малой же был, все, что видел – капельницы и белые халаты, а еще очень болели руки от постоянных переливаний. Родителей рядом не было. Только Стас. Его же кровь и брали, хотя он еще мелкий был, как разрешили, хуй его знает, но помню точно, как, отходя от наркоза, слышал крики, что если Стасу не разрешат рядом быть, он с собой что-нибудь сделает, а мне тогда так страшно стало, никогда так еще не было, и я во что бы то ни стало решил выжить, – глотаю горькую слюну, отворачиваясь к окну и разрывая с Андреем зрительный контакт. – Год по больницам. Воспоминания урывками, с памятью плохо было, только его помню, тогда слишком взрослого, собранного, прячущего от меня бинты под рубашкой и синяки под глазами за длинной челкой. Это сейчас Стас изменился, а тогда... он заботился обо мне, да, в принципе, кроме него никого и не было, это потом родители приехали, нас забрали, смутно все, забыто.

- А он их помнил? Родителей.

- Стас? Да. Сразу папа-мама, от меня только не отходил, двадцать четыре часа в сутки, я привык к нему тогда, в какой-то момент своей жизни осознал, что не могу без него жить, плохо, когда рядом нет, что без его заботы просто сдохну.

- Это чувство вины, а не любовь.

- Не только вина, у него же и друзей из-за меня не было. Потом уже, когда я на ноги встал, когда осмотрелся и привык к новой жизни... он изменился. Моментально. Была ревность, да, наверное, он ревновал, я не понимал всего, да что вообще можно понимать в двенадцать?.. А потом я влюбился... – Как приговор, с которым до сих пор не смирился. – Влюбился намертво, наглухо, так, что дышать не мог, а он, словно чувствуя, меня провоцировал, и чем хуже было мне, чем сильнее ломало, тем изощреннее были его пытки, – невесело улыбнувшись, отворачиваюсь от пятна луны, выглянувшей из-за тучи. – Потом осознание, переходный возраст, попытка суицида, неудачная, к сожалению, а может, и к счастью, дальше ты знаешь, слышал все, и прости за рожу разбитую, я не хотел.

- Забей. Заживет, как на собаке.

- Ты это хотел услышать? Знание о чужой жизни тебе что-то дало?

- Я хотел услышать, что ты со всем этим будешь делать?

- Я не знаю, – пожимаю плечами и сползаю ниже, лопатками на пол. – Не знаю.

- Ты пытаешься прожить не свою жизнь, а жизнь Стаса, – ложится рядом, поворачиваясь на бок и рассматривая мое лицо, его дыхание на щеке ощущаю. – Так же, как он когда-то оберегал тебя, сделать для него то же самое, вернуть долг, да просто стать им, смелым, пожертвовавшим собой, а не сломанным и потерявшимся мальчишкой. Яр, ты себя так угробишь. Ты же и ему жизни не даешь.