Справившись с резинкой и поцарапав палец об ноготь, замахнувшись, бью его по щеке наотмашь, остужая и его пыл, и свой подскочивший адреналин.
Ярослав
Щека все еще ноет, а тянущая боль растекается по всему лицу. От длинных ногтей, покрашенных блядским черным лаком, остались царапины. Комната снова провоняла его парфюмом, режет глаза и перехватывает дыхание, нормально не удается вздохнуть.
Форточка нараспашку. Зажигалка, что спрятана под пепельницей, вместе с ней же летит в окно — бесит, пускай хоть заорется теперь. Лучше так, чем вечное его сидение на подоконнике, щебетание по телефону, опять новому, потому что предыдущий, как и его предшественник, разбит мной.
Не могу ему позвонить, не могу спросить, где он и когда вернется, он забирает мой телефон, чтобы я ни с кем не разговаривал. Это, блядь, даже смешно. Хотя… кому я могу звонить? Все мои друзья – либо те, с кем переписываюсь в инете и о которых он не знает, либо их вообще нет, потому что Стас, сука, всех их от меня отваживает. У меня нет личной жизни. У меня нет свободы. У меня даже учебы нет – закончив экстерном школу на год раньше и мечтая избавиться от его больного контроля, я вынужден сидеть год дома, потому что Стас хочет, чтобы учились мы в одном ВУЗе. А еще Стас хочет, чтобы я принадлежал только ему, но сам творит черт те что, сводя меня с ума окончательно. Нервы сдают, бью кулаками в стену, и самому хоть волком вой, да бесполезно, ему мои страдания только в кайф.
Скитаясь по пентхаусу из комнаты в комнату, убиваю минуты. Задернул занавески, закрыл окно, выключил свет. В темноте легче пережидать очередной приступ. В темноте не вижу в зеркале его отражение в самом себе. В темноте я не разобью это зеркало и не буду снова ездить на обработку швов, расписавших пальцы.
Сползаю на пол, спиной к батарее. В висках долбит, в груди – там, под ребрами – кто-то, еще не сдохший, воет от боли, и не усидеть на месте.
Мыслей о суициде нет. Уже нет, хотя старые шрамы продолжают ныть на смену погоды. Царапаю ногтями напульсник, что скрывает следы моей слабости. Ткань влажная от пота, спина горит от жара, а ноги ледяные, и судорогой сводит пальцы.
Легкая паника, секундная, ослабевает почти сразу, и я уже в порядке, почти в порядке, вплоть до того момента, как слышу на первом этаже нашей двухэтажной квартиры голоса. Волосы встают дыбом, и оскалиться хочется, как сторожевому псу, почуявшему на своей территории чужого.
Смех, крики, топот ног. Сердце в пятки, ком желчи встает в горле, и только глоток воды из-под крана в ванной, куда успеваю залететь и закрыться, помогает. Сбегаю.
Отражение в зеркале — пугает. Глаза красные, воспаленные, на лице гримаса злости, она старит и добавляет лет на порядок. Нервные клетки дохнут сотнями, но я спокоен.
Возвращаюсь обратно, как ни в чем не бывало присаживаюсь на подоконник, игнорируя обнимающуюся на кровати рядом в паре метрах от меня парочку. Стас сверху, он всегда с ними сверху, с теми, чьи лица не запоминаю, потому что если встречу однажды — убью.
— Кто это? — удивляется нежданный гость и пытается придержать Стаса, только вот похоти в глазах это не убавляет. Алкоголь хорошо прошелся по инстинктам, а может, и не только он, и вряд ли остановит этих двоих даже пришествие родителей, которые последний раз связывались с нами месяц назад по скайпу откуда-то из Шри-Ланки.
— Не обращай внимания, — отмахивается такой же «веселый» Стас, затыкая его протест поцелуем, а у меня горечь на губах, такая невыносимая, что хочется проблеваться, чтобы избавиться от мерзкого вкуса. Желудок скручивает и болит брюшина — слишком напряжен.
Наблюдаю отстраненно, как брат стаскивает с него штаны, переворачивает его на живот, как косится на меня пацан, лет на пять старше нас, слащавый, женоподобный, выглядящий ещё более пидорски, чем Стас. Гость возбуждается только сильнее от моего присутствия и уже совсем не прочь, если бы я засунул член ему в рот и заставил сосать, только вот от происходящего меня натурально тошнит и подкашиваются колени.
Стас, подтащив его ниже и шлепнув по ягодице, натягивает на себя, пацан только стонет, натурально-сладко, получая удовольствие (спасибо наркоте, что он принял), сам подается назад и, подстраиваясь под темп, позволяет трахать себя по полной, подвывая, когда, увлекшись и подняв на меня затуманенный взгляд, Стас забывается, дернувшись слишком резко, намеренно причиняя боль, только вот не ему, а мне.
Недолго, но и этих двух минут мне хватило, чтобы обзавестись желанием забухать. Скрип кровати, тяжелое дыхание слишком шумное, шлепки и возня — бесят. Бесят настолько, что хочется растащить их за шкварник и вышвырнуть в окно, обоих, а потом выйти и самому. Так было однажды. Когда совсем накипело, когда еще держался от него подальше, хотя Стас меня изначально насквозь видел. Нацарапал письмо-прощание, потому что все, все, блядь, предел пройден! Открыл окно… и если бы не писк телефона в ванной, сделал бы, что хотел, шестнадцатый этаж был — без шансов. Вернулся, Стас улыбается, сидит на подоконнике, сминая в пальцах письмо, и спокойно так, разведя руки в стороны и откинувшись назад, предлагает: «Прыгай». Меня как холодной водой окатило, затрясло, как суку последнюю, я даже устоять не смог, так и стек на пол и соплями залился, разревевшись дурниной. Тогда у меня долго болели душа и челюсть, от его удара ногой. Сейчас уже легче — отпустило. Да и не убиться теперь, этаж второй, Яр решил переехать ниже.
Наконец этот урод заткнулся, изговняв простыни своей хуевой отрыжкой. Стас, стянув презик, додрачивает себе сам, глядя то на меня, то на его растраханную жопу, размазывая по розовым от удара ягодицам секрет, а позже и сперму, толчками выплескивающуюся на худощавую задницу.
— Уебывай, — прошу спокойно, пока Стас натягивает джинсы на голое тело и уходит в ванную – чистоплотный до усрачки же. Походка нетвердая, на меня не смотрит, игнорирует, спасибо хоть не предлагает встать на его место. Бывало и так. Бывало, видел меня пьяным, бывало, заставлял полуобдолбанного трахать даже не вспомню кого после себя… много всего было.
Пацан заторможено шарит по комнате глазами, пьяным мозгом анализирует обстановку. Видит, что я, даже будучи младше его на порядок, убить его смогу голыми руками.
— Ему семнадцать, посадят, — последняя попытка, прежде чем замарать руки, и не только в грязи порока, но и кровью.
Всегда срабатывает. Своя шкура дороже. А Стас — всего лишь игрушка, как и они для него. Безликий. Его это злит.
Путаясь в одежде, уносится прочь, не позаботившись даже попрощаться. Какая жалость.
С психу стаскиваю с койки постельное, подушки летят в угол, а грязный ком одежды прямо в голого повеселевшего Стаса, от силы толчка прижавшегося к сырой стене душевой кабины и начавшего хохотать.
— НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!!! — из самого сердца, из глубин подсознания, ором на всю хату, да так, что стены ванной вибрировать начинают, и корю себя за слабость, что сорвался, в очередной раз повелся на провокацию. Тряпка, слабак!
— Да ну? — Трезвеет на глазах, улыбка трансформируется в хищный оскал, а глаза блестят демонически и отпугивающе. Пара вальяжных движений, отбрасывает челку со лба, хватая меня за грудки и почти втащив к себе в душевую кабину, если бы не полуметровый бортик — упираюсь в него коленями. — Скажи это еще раз, детка, — хватка жестче, душит, и неясно, откуда в таком слабом теле столько дури берется, — глядя мне в глаза — с-ка-жи, — по буквам, как катком по нервам.
Ударив его по рукам и вырвавшись из тесной хватки, вылетаю из ванной, куртку сдергиваю с компьютерного стула, тот с грохотом летит на пол – похуй!
— Месяц, — окрик уже у двери, и если бы еще чуть громче кричали мысли, я бы его не услышал.
Как ручник срабатывает, как перезагрузка, злость не затихает, а еще хуже — скапливается в один колючий шар и проваливается ниже.
— Не смей травмировать руки! — уже яростнее, только поздно, кисть ноет, старые шрамы будто рвутся, хотя кожа цела, только разодрана об косяк. Ухожу на кухню. Чтобы остыть. Чтобы спрятаться.
