Пошли расспросы и воспоминания.

Проценко словно обрадовался, когда узнал, зачем Рубец приехал.

– Так и вы на съезд? Приятно, приятно видеть своих, – отбросив свою натянутость, приятельски заговорил Проценко. – А как хорошо меня кормила Пистина Ивановна! Здесь ни за какие деньги такой пищи не достанешь. Позвольте ж мне теперь угостить вас... не отказывайтесь, грешно вам будет... Вот мы втроем с Федором Гавриловичем выберем укромное местечко, посидим, старину вспомним.

– Человек! – крикнул Проценко. Официант со всех ног бросился на зов.

– Выбери лучшую и уютную беседку... Чаю, закуску... живо! – командовал Проценко.

Официант стрелой метнулся выполнять приказание.

– Проворный! – сказал Рубец. – У нас таких нет.

– Он только бегает скоро. А пока принесет, мы еще насидимся, – сказал Кныш.

Пока Рубец и Кныш вели беседу об официантах, Проценко стоял, повернувшись лицом к веранде, и свысока оглядывал прохожих.

– Мосье Проценко! Скажите вашей супруге, что я на нее сердита, – сказала ему молодая женщина, за которой увивалась большая группа офицеров, погромыхивая саблями и шпорами.

– За что это?

– Как же! Тянула, тянула ее в сад, а она ни за что не хотела пойти, – кокетливо глядя на него, сказала незнакомка, проходя мимо.

– Так вы женаты? – спросил Рубец.

– Уже полгода, как женился.

– А я и не знал. Поздравляю. Почему же вы один? Разве жена нездорова?

– Да нет... Она у меня домоседка.

Рубец хотел что-то сказать, но тут как раз прибежал официант.

– Готово-с! – сказал он, остановившись перед Проценко, и рывком бросил салфетку на плечо.

– Где? – спросил Проценко.

– Пожалуйте-с! – сказал он, побежав вперед.

– Куда же ты? – крикнул Проценко.

– Там-с! – сказал официант, указывая рукой на купу акаций, черневших вдали.

– На кой черт такую глушь выбрал? – сердито сказал Проценко.

– Здесь все заняты-с!

Проценко остановился.

– Пойдем. Там будет меньше любопытных глаз, – сказал Кныш, и все двинулись вслед за официантом.

В конце широкой аллеи, под сенью акации, чернела небольшая беседка. Дойдя туда, официант сказал:

– Здесь!

В беседке стоял стол, накрытый белой скатертью, на нем горели две свечи под стеклянными колпаками, вокруг стола стояли табуретки.

– Как тут уютно, – сказал Рубец.

– Так ты еще ничего не приготовил? – спросил Проценко.

– Что прикажете-с?

– Черт бы тебя побрал! Хоть бы чаю принес.

– Сколько прикажете-с?

– По старому обычаю... – вмешался Рубец.

– Пью раньше водочку, – закончил вместо него Кныш.

– Как хотите. Что же мы закажем? – спросил Проценко.

Начали совещаться. Кныш захотел битки в сметане, Проценко – перепелку, а Рубец сказал: пусть дают что угодно, только поскорее.

– Графин водки! Бутылку красного! Битков, перепелов, а третье... что есть у вас лучшее?

Официант, точно трещотка, начал сыпать названиями блюд.

– Дай мне котлеты, да по моим зубам, – сказал Рубец.

– Отбивных, пожарских? – снова затараторил официант. Рубец, не зная, какие ему заказать, растерянно озирался.

– Пожарских! – крикнул Проценко.

– Хорошо-с!

– Постой! Принеси пока графин водки, селедку, а если есть хороший балык, икра, тоже захвати.

В ожидании закуски старые приятели завязали обычную в таких случаях беседу. Проценко расспрашивал Рубца о городе, Пистине Ивановне, детях. Рубец отвечал не спеша, пересыпая речь пословицами и поговорками, как все уездные жители. Его речь затянулась бы надолго, если бы в это время официант не принес водку и закуску. Когда же засверкал на столе графин и приятно зазвенели рюмки, беседа сразу оборвалась; руки сами потянулись к рюмкам, глаза жадно поглядывали на ломтики жирного балыка, черную икру, отливающую серебром селедку.

– Будем! – сказал Проценко, поднимая рюмку.

Приятели чокнулись и выпили.

Закусив, приложились ко второй.

– Вы, кажется, это зелье не употребляли? – спросил Рубец, глядя, как Проценко опрокидывает одну рюмку за другой.

– Не употреблял. Молодой еще был.

– Вы тогда больше по женской части... – смеясь, вставил Кныш.

– Случалось, не робел. А теперь жена мешает, – сказал Проценко.

– А вас еще и сейчас вспоминают барышни и молодые барыньки, – сказал Рубец.

– Счастливая пора, – сказал Проценко. – Давайте выпьем за них!

Только наполнили рюмки, как официант принес жарко?е. Своим приятным запахом оно вызвало еще больший аппетит.

– А вино? – спросил Проценко.

– Сейчас, – сказал официант.

– Потом подашь чай. Слышишь? И бутылку рому.

– Слушаюсь.

– Так выпьем за здоровье тех, кого мы любили и кто нас любил, – сказал Проценко, поднимая рюмку.

Они снова чокнулись и выпили. После четвертой у всех загорелись глаза.

– Чего в молодые годы не бывает? – задумчиво сказал Рубец. – Помню, как я в свою крепостную влюбился, да так, что жениться хотел, а покойный отец задал мне хорошую взбучку, и любовь вся испарилась.

– А я? – крикнул Проценко. – Это ж у вас на глазах произошло. Помните Христю? Я ж хотел с ней гражданским браком жить. А теперь где она? Что с ней?

– Так и пропала. Когда я рассчитал ее, слышно было, что она одно время у Довбни жила. Жена Довбни такая же шлюха, как и Христя. Довбня начал к ней приставать, а Марина заметила это и выгнала подругу. Говорят, что потом она и у покойного капитана жила. Тот, как военный, любил девушек. А потом капитан ее кому-то уступил, а там и слух о ней пропал. Не знаю, куда делась. А жаль, хорошая была работница.

– Да, она была даровитая. Очень... – подумав, сказал Проценко. – Куда даровитей этой попадьи. Как ее? Наталья... Наталья... взбалмошное существо!

– Царство ей небесное! – сказал Рубец. – Отравилась. А поп постригся в монахи. Оба они чудные были.

– Взбалмошное существо! – повторил Проценко.

– В городе тогда говорили, что из-за вас, – сказал Рубец.

– Может быть. Чем же я виноват? Вольно человеку дурь в голову вбить. Вечной любви желала... Глупая! Как будто существует вечная любовь!

Кныш и Рубец захохотали, а Проценко, почесав затылок, сказал:

– Уж мне эти бабы!

Официант принес чай, вино и ром.

– Вот это кстати! – сказал Проценко и придвинул к себе стакан.

Принялись за чай. Кныш и Рубец налили ром, а Проценко ждал, пока чай остынет. Он часто вставал, выходил из беседки. Видно, его что-то встревожило. Лицо его побагровело, глаза потускнели, он часто снимал пенсне, протирал его платком и снова надевал.

– Григорий Петрович! Здравствуйте! – приветствовал его кто-то громко, когда он снова вышел из беседки. – Вы один?

– Нет, с компанией. Ах, кстати. Хотите земляка увидеть?

– А как же! Земляка – охотно. Где он?

Немного погодя на пороге беседки появился Проценко в сопровождении плотного здоровяка с лоснящимся от жира румяным лицом и черными усами.

Рубец сразу узнал Колесника. Тот же голос – звонкий и гулкий, и весь он такой же бодрый и бравый, как прежде. Только одет иначе. Он уже не был в долгополом кафтане и шароварах, заправленных в сапоги, а в сюртуке модного покроя и светлых брюках навыпуск, элегантных башмаках и рубашке с воротничком; на груди у него болталась массивная золотая цепочка от часов, а на пальцах сверкали бриллиантовые перстни.

– Антон Петрович! Сколько лет, сколько зим! – крикнул Колесник и полез целоваться.

Потом он сказал:

– Вот где вы собрались, земляки. Ну что ж, и я с вами выпью чарочку рома.

– Константин Петрович, а может, чайку? – спросил Проценко.

– Нет. Чай сушит. Это не по нашей части. В земстве говорят, что я мужик. Так уж мужиком останусь. Будем здоровы. – И он мигом опрокинул рюмку.

– Ну, а вы как живете? – обратился он затем к Рубцу. – Слышал, вы службу переменили, в земство перешли. Это – по-моему. Хорошо. Ей-Богу, хорошо. Служба только хлопотливая. На месте посидеть не дадут, гоняют как зайца. То мост поезжай строить, то плотину. Паны сидят и пишут, а ты как угорелый мотайся. И всюду поспевай. Только и отдохнешь перед собранием. А так – из повозки не вылезаешь.