Но теперь… Теперь все казалось далеко не таким однозначным. Сорен Ван Хертен не дал ему ответа и использовал все свои дипломатические навыки, чтобы не допустить даже намека на свои следующие действия. Райво Блэквелл выглядел на удивление воодушевленным, но его воодушевление уж больно походило на радость рэкетира, который уже приготовился всадить нож в спину конкурента. Мону он вывел из себя вполне осознанно, но легче от этого не становилось.

Тревога исхаживалась по нему то жаром, то ознобом, высасывая последние остатки силы. Даже если страх был не выдуманным, даже если король в действительности посчитал, что избавиться от Ошина легче, чем делить с ним власть, и прямо сейчас Блэквелл отдает секретный указ небольшой команде самых преданных службе магиков устранить его, не могло быть и речи о том, чтобы останавливаться. Работу нужно было закончить.

Ошин вытащил из саквояжа бутыль с настойкой темно-красного цвета. Один взгляд на нее послал по телу приятный онемелый холодок. Нет, это делу не поможет. Нужно было нечто совершенно противоположное – нужно было взвинтиться до небес, вернуть ощущение целенаправленного, полубезумного азарта, пронесшего его через вчерашнюю ночь и сегодняшнее утро. Раздвинув инструменты, использованные пробирки и несколько блокнотов, Ошин нашел маленький пакет из плотной бумаги, а в нем – немного побуревший порошок.

Несколько следующих часов прошли гладко, как он и рассчитывал. На спине Шо остался всего лишь малейший след, невооруженным глазом его было не заметить. Когда он сказал ей встать – она встала. Когда подал стопку сложенных вещей и сказал одеться – она оделась. Когда сказал принести добычу, она вышла в темный коридор, передвигаясь почти беззвучно, и вернулась, держа в руке свернутую шею большой грязной крысы. В этот момент Ошин почувствовал, как последние сомнения растворяются. Понял на собственной шкуре то, о чем мог только строить гипотезы, – что влекло Анри Аматоре не одно десятилетие, и привлекло прямо к смерти; во что Генри Клейтон вцепился, не имея ни малейшего права, но в итоге кончил так же, как Аматоре. В отличие от них, Ошин владел этим по праву рождения. Годы опыта, годы жизни обрушились с него и исчезли в никуда, будто их и быть не должно было – всех этих лет подчинения и прислуживания. Мир был задуман совсем иначе, и теперь Ошин знал это лучше всех.

***

После полудня поднялся холодный ветер. Небо вычистилось, заголубело над редкими клочками облаков и осветило город равнодушным зимним солнцем. Эмори впервые с момента прибытия в Ольфсгейт видел его таким – обычным и настоящим.

Сначала он не мог отойти от дома. Больше всего ему хотелось свежего воздуха – теперь, после нехитрой манипуляции Симона, казалось, что он мог вдыхать его бесконечно, пока кислород не начинал жечь легкие. Не в силах оставаться внутри, он не придумал ничего лучше, кроме как обойти дом снаружи по периметру, изучая все вокруг своим инспекторским глазом, на минуту притворяясь, будто он снова попал в гущу полицейской рутины. Ничего не вышло. Вместо этого Эмори начал думать о том, что за люди работали здесь прежде, догадывались ли тогда, что им придется пережить, и где были сейчас? Начальник цеха, вероятно, перебрался прямиком в Алькенбруг, или Марген, или соседний Берценхоф, и завел такое же производство, а сыновья, которые его унаследуют, никогда не узнают, что где-то не так далеко кирпичным монументом стоит черновик их прежней жизни. Призрак, который никак не упокоится.

Эмори не отказался бы оказаться на их месте: не ведать о том, что судьба готовила для него что-то совсем иное, крепко стоять на ногах и быть уверенным в своем месте под солнцем. Глядя как солнечный свет с блеском разбивается о десятки окон вдоль узкой улицы, как в конце этой улицы стайка детей затеяла игру в снежки, а мимо проехала запряженная черной лошадью повозка, он на секунду забыл обо всем, что было так важно в настоящий момент, и зашагал вперед, а потом уже не смог остановиться.

Улица, сверкая вмерзшим в землю льдом, в конце концов привела его обратно к Мейер-плац. Город, как и было положено старым городам, рос вокруг храма, поэтому любая улочка рано или поздно вела к нему. На месте прежнего праздника ничего не осталось, но в такой яркий день даже пустой площадь выглядела торжественно. Эмори окинул ее взглядом, но останавливаться не стал, а пошел дальше, в северную часть города, которую еще не видел. Чем дальше он шел, тем выше становились дома, некоторые стояли особняком, других от улицы отделяли огороженные кованым забором дворики. Если раньше хоть изредка попадалась открытая бакалейная лавка, или свидетельствующее о чьей-то жизни движение в окнах, то здесь Ольфсгейт был действительно пуст.

Дорога в последний раз вильнула и вывела его к аллее, с обеих сторон усаженной голыми, почерневшими стволами деревьев. На другом ее конце возвышалось здание. Эмори замедлил шаг, чувствуя невнятное волнение, исходящее не изнутри, а как будто висящее над этим местом, как невидимый туман. Чем ближе он подходил, тем сильнее убеждался, что здание это не может быть ничем иным, кроме как давно покинутой резиденцией наместника. Не такой роскошный, как дворец в Алькенбруге, к тому же подъеденный недолгим пожаром, разорением и естественным течением времени, и все же это был дворец. Над главными воротами висели остатки вымощенного в камне имперского герба, а на постаменте, который опоясывала дорога, осталась обезглавленная статуя мужской фигуры в парадном мундире.

Эмори долго стоял, вглядываясь в то место, где когда-то была голова гранитного мужчины, не смея двигаться дальше. В глазах у него отражалось только ясное небо.

Симон выскользнул из своей каморки и, не в силах сдерживаться, разошелся в зевке. Заметив, как быстро успело потемнеть, он раскрутил в руках плотный шарик энергии, похожий на тот, что висел у него в комнате, и запустил его к потолку. Тот разросся и высветил помещение, уже практически потерянное в поздних сумерках.

Эмори все это время сидел на старом, скрученном от влаги деревянном столе – стульев тут не было. Симон заметил его только когда он развернулся к нему с вопросом:

– Закончили?

Покручивая головой и разминая затекшие плечи, Симон подошел ближе.

– Еще нет, – ответил он, остановившись рядом с Эмори. – Мое участие прямо сейчас не обязательно.

Из-за того, как Симон сделал ударение на слове “мое”, Эмори внимательно на него посмотрел, но уточнять ничего не стал. Вместо этого спросил:

– Вы, наверное, очень устали?

– Не то слово! – выдохнул Симон, жалостливо опрокинув голову набок.

– Многие из магиков, которых я знаю, прибегают к стимулянтам. Практически все они как минимум курят табак, чтобы поддерживать себя на плаву в сложных ситуациях.

Симон только помотал головой, а потом задумчиво вытащил из кармана грязный платок, которым утром оттер с руки остатки печати.

– Например тот магик, который оставил вам это? – он помахал платком перед лицом, немного скривившись, как от плохого запаха. – Уж я бы поспорил, что он не только табаком балуется.

– В самом деле?

– Ну, как говорится, не суди о магике по его протоплазме… С другой стороны, по чему еще о нас можно судить? – сказал Симон и издал покашливающий смешок. – Кто-то считает, что хороший магик не оставляет за собой следов, но это только если дело касается примитивной магии. Если спросите меня, то в любую махинацию сложнее оберега магик вкладывает часть себя – в прямом смысле. Даже когда в этом нет острой необходимости. Это что-то вроде гордыни, или желания пометить свою территорию.

– Даже если это может повлечь опасные последствия? – спросил Эмори, глядя в темное окно. В нем не было видно ничего, кроме их с Симоном отражения.

– Особенно, если может! Я бы так, конечно, делать не стал, но у меня особый случай…

Симон замялся, продолжая бездумно комкать платок в руке.

– С ним все будет в порядке? – наконец спросил Эмори.

– Ага, – ответил Симон, не особо раздумывая. Его непринужденность должна была злить, но почему-то наоборот – только придавала уверенности.