Совсем рядом пахнуло шкворчащей жареной свининой. Подошел Найджел, держа в руках две порции наструганного мяса, сдобренного ломтями простого свежего лука. Мясо лоснилось и текло жиром сквозь лепешку. От своей порции Найджел успел сточить уже половину – обе руки ему для этого совсем не понадобились.
Запах горячей еды подкосил Эмори, хотя прежде казалось, что голод его особо не трогал. Он быстро выхлебал суп и принялся за мясо. Не успел заметить, как хозяйский мальчик уже сбегал за второй тарелкой для Найджела. Пока они оба были заняты едой, непотребно и посреди улицы, каждый – в сокровенном мире собственного желудка, мальчик спросил, глядя на Эмори:
– Дядя, а ты из полиции?
Эмори замер, недожеванный лук встал в горле.
– А ты, дядь, – сказал мальчик, поворачиваясь к Найджелу, – ты солдатик? Я про вас много-много знаю. Все знаю.
Невольно округлив глаза, Найджел посмотрел на Эмори.
– Кришхен! – снова прикрикнула женщина, до того занятая с кем-то разговором. – Не приставай к людям, кому сказала! Боже ж ты мой, сроду ни констеблей поганых, ни солдатиков не видал, а теперь – читать учиться начал, вишь, ученый весь, подавай ему военных и полицейских. Господа ради простите, не со зла он.
Оба натянуто улыбнулись, еще раз поблагодарили за еду и молча стали продвигаться обратно, в сторону кораллового дома.
Через пару минут стало ясно, что так просто от мальчишки избавиться не выйдет. Тот не отставал, юрко прячась то за чей-то подол, то за нагромождение из пустых ящиков. Эмори кивнул в сторону храмовых дверей, где гуще всего толпился народ, Найджел кивнул в ответ. Но даже когда они попали внутрь храма и слились с размеренно шагающим потоком паломников, мальчишка и тут нашел их, прицепился сбоку и все с таким же незатейливым выражением сказал:
– Меня Кришхен звать, – он легонько дернул Эмори за полу пальто. – А вас как?
Прежде чем Эмори успел открыть рот, Найджел встрял с левого бока:
– Я Гунтер, а это Ганс, – сказал он с улыбочкой, и для пущей наглядности поочередно ткнул пальцем в себя и Эмори. И тут же добавил: – Мы братья.
– Не похожи, – отрезал Кришхен. – У него вон глаза какие синющие, – он показал на Эмори, – а у тебя обычные. Серые, как у меня, – Кришхен демонстративно оттянул свои нижние веки, чтобы Найджелу было удобнее рассмотреть. – Может, я тоже твой брат?
Найджел засмеялся:
– А что же, может и так. Ганс, ты как думаешь? Видишь, Кришхен, какой он молчаливый – а все потому, что умный. Пойдем лучше, расскажешь мне все, что ты знаешь про полицейских.
Найджел плавно увел мальчишку вперед, приняв на себя водопад из детских восклицаний и вопросов. Толпа постепенно замедлялась по мере приближения к апсиде в самом дальнем от входа конце храма.
Эмори видел, что храм был оборудован лампами, но ни одна из них не горела, вместо них светили десятки свечей, какие-то – в резных металлических канделябрах или на высоких держателях, другие – попросту расставлены на декоративных каменных выступах, в обрамлении восковых подтеков. Своды тянулись высоко вверх и терялись в полумраке, который не смог бы рассеять свет даже и от тысячи свечей. В остальном храм был беден на украшения. Что было раньше, то давно продано, а добрые люди, которые наверняка занялись уходом и использовали здание для своих целей, и близко не признавали реликвий и атрибутик. Категорически ничего не окрашивало этот славный праздник в религиозный оттенок – до тех пор, пока люди чуть не расступились, и Эмори не увидел лежащего на алтаре Бога.
Бог выглядел, как завернутая в черный сатин человеческая фигура; ткань была намотана так многослойно, и так изменчиво переливалась в колышущемся свете, что то и дело обманывала глаз – в одну секунду казалась бесформенной кучей, в другую – принимала знакомые очертания. Во главе лежала пара раскидистых оленьих антлеров, выкрашенных черной краской и многократно залакированных.
Вокруг алтаря скапливались подношения: большей частью – остатки прошлого урожая, но кто-то оставлял и приготовленную пищу, потускневшие монеты и грошовые побрякушки. Эмори заметил, что без магической помощи не обошлось. Изголовье обрамляли самые настоящие, невозможные в декабрьском морозе, нежно белые цветы каллы. Когда подошла его очередь, Эмори выудил последний скеллинг и бросил его под алтарь. Еды им досталось на пару крон, поэтому грех было не почтить виновника торжества хотя бы жалкой монеткой. Он заметил, через несколько голов впереди, что Найджел тоже что-то кинул в жертвенную насыпь.
Постепенно поток людей снова вынес их на морозную Мейер-плац. Насытившись и накричавшись, народ стал рассаживаться возле костерков, покрепче укутываться – до полуночи было еще далеко. Они же снова оказались там, откуда начали, потому что Кришхен никак не хотел отвязаться. Его мать уже сняла с огня котел и сидела за соседской лавкой. Увидев, что сын вернулся, она опять на него прикрикнула, а затем, удовлетворенная, отвернулась к подругам.
Они уселись вокруг огня втроем.
– Теперь положено сказки рассказывать, – сказал Кришхен барским тоном, будто за полчаса уже установил свое главенство над двумя незнакомцами. – Чтобы до ночи не уснуть.
– А что будет ночью? – спросил Найджел.
– Ну как что, понесут сохатика в лес, и там закопают со всем добром, – позевывая, ответил Кришхен.
– И никто на добро не позарится потом?
– Да ни в жисть. Кто могилу богову тронет – там же замертво упадет. А кто не упадет, тот заболеет. Весь скукожится, скиснет, а потом все равно мертвый упадет. Мне так мама рассказывала. Ну все, теперь сказка нужна.
Огонь треснул, и брызнул снопом рыжих искр.
– Слышал сказку про мальчика, которому нельзя было кричать “Волк!”? – спросил Найджел, придвинувшись ближе к костру.
– Нет, – взгляд Кришхена наполнился предвкушением.
– Тогда слушай, – начал Найджел напыщенным голосом рассказчика. – Давным-давно, жил-был король. Все было у короля – красавица королева, наследник сын, земля благодатная, и народ души в нем не чаял, потому что король был добрый и справедливый. Одна в королевстве была напасть – за межой, со всех сторон королевства, жили лютые волки, сильные и страшные серые волчары. Куда ни кинь глазом – везде волчьи угодья, а самих их в сто раз больше, чем людей. И вот повадились волки королевские земли грабить. Сначала по краям откусывали, здесь деревеньку, там городишко, все дальше и дальше, пока сам волчий король не приказал королю человеческому убираться с трона. Что поделать? Не было у короля управы на острые клыки и железные когти. Глянь – и все королевство поникло под волчьей стаей, волчьи графья нацепили фраки, пока люди им прислуживали, а волчьи дети гоняли человеческих детей для забавы, а если сгрызали кого – так только волчьим родителям на потеху. Совсем отчаялся король, но однажды ночью, нежданно-негаданно, пока все волки спали, пробралась к королю лиса, и говорит: “Знаю я, как волчар с твоей земли погнать. Есть у меня лисье колдовство, да такое, что побегут серые, поджав хвосты. А в обмен на это ты не станешь больше на моих братьев с гончими охотиться, в мире будем жить и помогать друг другу”. Рассудил король, что лисицу-то и прокормить легче, и убить проще, в случае чего. Согласился, и на следующее же утро глядит в окно – бегут волки, будто черта увидали, а народ их только пинками подгоняет. Обрадовался король, вернулся в свой родной дворец, и пир велел закатить. Славно гуляли, всем королевством. Но когда пожаловали король с королевой в свои покои, тут-то их беда и поджидала. Лежал в люльке младенец, будто настоящий, да только с ушками острыми и зубками хищными. Волчий сынок, но смотрит и плачет – точно человеческое дитя. Решил король убить его, не раздумывая, но королева схватилась за волчонка, не дала, сказала, что раз не будет он с волками жить, то и выть не научится. Размягчила она сердце королевское. А лисица, которая уже под боком королевским приворковалась, сказала, что проклятье волчье не снять с ребенка, но коли он никогда волка в глаза не увидит, ни вслух, ни в думах стаю не покличет, то может и есть у него надежда. На том и порешили – пусть живет, ничего не ведая. Стали люди его учить и воспитывать, но природа свое брала – то цапнет мальчик кого, ты рычать начнет. Когда подрос, рассудили, что лучше для всех будет, если мальчик поселится у самой межи. Ежели волчий зов в нем проснется, так сразу к своим и убежит, а если волки попрут снова – пусть его первым захапают. Так и остался мальчик жить один на краешке темного леса, чем придется перебиваясь. Днем в город ходил, людям помогал, то дров наколоть, по мышей отловить – нюх-то у него был особый, а ночью – на луну выл, но носу из дома не совал. Знал мальчик, как бы он бережно ни ступал, как бы он каждый день ни старался людям угодить, сколько бы мышей ни поймал он, волчьему духу надобен один раз, один только раз его коснуться, чтобы песенка его была спета.
