Какой бы вариант Дели ни выбрала касательно Ошина, проще не станет. Король Бриелии лично накляузничал на талантливого, но в общем до недавних пор неприметного инспектора алькенбругской полиции; Аматоре, которая вчера еще яро поносила убитого советника и отстаивала никому не известного инспектора-магика, являвшегося, как ни крути, убийцей в этом деле, при этом смолчала; Редкрест-старший даже не изменился в лице, когда за поимку его сына назначили награду, будто его вина уже была доказана. А скандал с секретными экспериментами и убийствами под руководством советника Клейтона, который сама Дели еще не успела толком переварить, будто смыло лавиной новых событий. Будто так и было задумано.

Старик-портной за окном начал странно на нее поглядывать. Дели должно быть уже минут десять стояла тут и таращилась на его тряпки остекленевшими глазами.

Нутро тянуло ее в сторону вокзала, кричало – беги немедля! До Ольфсгейта поездов не ходило, но маршрут на Марген шел по касательной. Через пару часов она могла уже сойти у ближайшей деревушки, выторговать лошадь и добраться до Ольфсгейта раньше, чем алькенбругская знать сядет ужинать.

Дели крепко задумалась. Развернувшись, она поймала экипаж – до вокзала было рукой подать. Она в последний раз глянула на витрину портного, будто оставила на ней какую-то важную мысль. Потом приказала извозчику развернуться и гнать в противоположную сторону.

***

На груди у Эмори лежала раскрытая книга, а сам он лежал на кушетке и смотрел в высокий потолок.

В доме не было ни газа, ни масляных ламп, ни свечей. Столовое серебро, посуда, ковры – все было давно растащено. Осталась только крупная мебель и пыльные книги. Сняв одну из них с полки, Эмори выбрал комнату, наверняка когда-то бывшую гостиной, в которую мужчины уходили курить после ужина, и стал читать.

Он знал этот роман – полный пасторальной идиллии, людской драмы и непритязательной моралистики. Спустя пару глав его сознание перестало фиксировать слова, а просто скользило со страницы на страницу, отдыхая, восстанавливаясь, пока в потоке слов не открылась вторая колея, по которой тут же хлынули другие мысли – его собственные. Он дал им полную волю. Сначала они лились, как ржавая вода из крана, расфыркиваясь и гудя, но по мере чтения становились спокойнее и слаженнее.

Эмори продолжал читать, пока мог разбирать буквы в тускнеющем сером свете, потом отложил книгу. Образы ушли. Осталась темная комната в самом темном городе королевства, и он – в ней, со своими мыслями, которые ни к черту не годились.

Эмори был хорошим полицейским и паршивым стратегом, причем чем ближе становилась цель, тем меньше его заботили собственные поступки в долгосрочной перспективе.

Прокручивая в памяти каждый свой шаг, начиная с прибытия в Марген три дня назад, он проводил инвентаризацию. Обыск комнаты Киллиана Доэрти и полезная улика – это сделал хороший полицейский. Потом за дело взялся паршивый стратег – на него можно повесить весь инцидент с поездкой к советнику среди ночи. Решение доложить о найденных у Клейтона материалах напрямую шефу полиции – хороший полицейский. Решение укрыть Прескотта от немедленного ареста – снова паршивый стратег. Довериться Моне Аматоре – паршивый стратег.

Эмори подозревал, что его внутренний стратег окончательно пожрал внутреннего полицейского в тот момент, когда он согласился удариться в бега, и теперь на месте их обоих появился некто третий. Посредственный преступник.

Дальше мысль не шла, только закручивалась обратно к началу. В конце концов, Эмори вынес себе нелестный приговор: стратега посадить за решетку, а полицейского принудить к двойной нагрузке. Он не примет больше ни одного решения, не совершит ни одного важного шага, пока толком не разберется во всем, что уже успело с ним произойти.

В приоткрытую дверь постучали.

Сделав пару глубоких вдохов, Эмори поднялся и вышел в соседнюю комнату к Найджелу.

========== 7. ==========

С наступлением темноты на Мейер-плац стал собираться народ.

Мужчины несли дрова, вертелы и чугунные котлы – настолько большие, что приходилось тащить по двое, а то и по трое. Впереди них уже прибыли женщины с корзинами и ящиками, в которых была уложена заранее подготовленная провизия и разнообразная утварь. Дети помогали матерям раскладывать добро на кособоких лавках, те, что постарше – вместе с отцами разжигали огонь или таскали ведрами воду, а самые младшие беспорядочно крутились под ногами, метаясь от одной теплины к другой.

Эмори и Найджел с интересом наблюдали за тем, как площадь наполняется заревом, смешливыми перекрикиваниями и плотным облаком запахов, проникающих даже через наглухо закрытые окна.

Двери храма широко отворились. Весь первый ярус к тому времени уже сиял слабым мерцанием, разукрашенные окна светились изнутри. Если бы не тоскливая тьма, раскинувшаяся покуда видно за пределами неправильного круга, Мейер-плац походила на кукольный вертеп с празднично наряженными фигурками и игрушечной церквушкой.

– Какое сегодня число? – спросил Эмори.

– Должно быть двадцать второе, – ответил Найджел, для чего-то глянув на часы.

– Самая длинная ночь.

– Вот это нам повезло. Богослужебный ритуал какой-то?

Эмори недоверчиво на него посмотрел:

– Какой-то? Не верю, что родители не водили тебя в церковь.

– Как же, водили. Каждое воскресенье молились владычице нашей Дану, богине-матери всего сущего, и так далее, и тому подобное… Не могу сказать, что меня в то время интересовали подробности.

– Тут другое, – Эмори кивнул на действие за окном. – Это не магический культ, и не мессианский. В Бриелии его практиковали испокон веку – самое тривиальное почитание плодоносной земли и доброй охоты. Перед войной практиковали тайно, а после пытались возродить традицию, но посреди магического прогресса и светской аристократии она как-то не прижилась.

Найджел оттолкнулся ладонями от подоконника и немного повис на прямых руках, чтобы получше разглядеть суетящихся внизу людей.

– И что же нашим предкам полагалось делать в самую длинную ночь в году? – спросил он, чуть ли не прижимаясь носом к окну.

– Ну, это просто. Хоронить Сохатого Бога.

Найджел спрыгнул вниз и хмуро посмотрел на Эмори.

– Что еще раз?

– Вот именно. Можешь представить, почему в Алькенбруге такой праздник не укоренился. Хотя были торжественные попытки, еще во время моего детства. Тебя, наверное, и в помине не было.

Усмехнувшись, Найджел направился к выходу на лестницу:

– Ой ли, в помине – я всего-то на пару лет младше. Ну же, идемте, – добавил он, когда заметил, что Эмори так и стоит у окна.

– Куда на этот раз?

– Куда-куда, бога хоронить. А то, простите за выражение, жрать хочется до смерти.

– Кришхен, паршивец, а ну дуй сюда! – крикнула высокая женщина в вышитой косынке. – Оставь Хальку в покое, – и добавила потише, помешивая суп в котле, – ей и так по жизни не свезло, господи прости.

Народу на площади все прибавлялось, от взгоряченной толпы и чадящих костров стояло неестественное тепло, тонкий слой гололедицы подтаял. Эмори остановился, потому что проход перегородила пара подвеселевших мужиков, держащих друг друга за плечи и о чем-то душевно и очень громко спорящих.

К женщине подбежал лохматый мальчишка лет восьми. Нетрудно было заметить, что все собравшиеся были одеты в свое лучшее – скромное, местами протертое, но чистое и яркое. Мальчишка отличался тем, что был будто вываленным в пыли и грязи, весь как на шарнирах. Мать с трудом натянула на него вязаную шапочку, сунула в руки плошку с едой и сказала:

– На вон лучше, угости дядю, – и повернула его в направлении к Эмори. – Мил-человек, угощайтесь ради бога. Только посуду взад верните потом!

Мальчик величаво дошагал до Эмори и вручил ему суп. Спохватившись, Эмори нащупал в кармане последнюю мелочь и протянул ему пару скеллингов. Мальчик остался стоять, с приоткрытым ртом разглядывая Эмори. Один из его верхних зубов криво торчал из-под губы, делая выражение его лица тугодумным и очаровательным одновременно.