— Егор, Егор, не смотри во двор. Там купчиха живет («Не купчиха, а монашка, — торопливым шепотом поправила какая-то из девчонок. — Мы ж договорились. Купчихой она раньше была»)… Там монашка живет, тебя к черту унесет («Как же монашка к черту унесет? — возмущенно зашипел другой голос. — Монашки с нечистой силой не дружат!»)

Егорушка, обиженно прислушиваясь и к громкой дразнилке сестер, и к тихому их переругиванию, думая о своем — сперва, тоскливо, о дедушке, потом, с сочувствием, о приятелях, — наблюдал без интереса за высоким военным, который уверенным шагом пересек двор, остановился у дверей флигеля, постучал. Дверь открылась…

— Дело осложняется, господа, — с порога кухни заявил Тиунов. — Прибытие «Святогора» мы проморгали. — Хмуро посмотрел на Арчева, который настороженно, вполоборота, готовый скрыться, стоял в двери гостиной, на Козыря, дремотно, непонимающе моргавшего из-за спины своего командира, на капитана, поднявшего от стола заспанное, в красных складках лицо. — Арестованных отвели в тюрьму. — Тиунов сел, закинул ногу на ногу. — А остячонка я не видел. И где он сейчас — не знаю.

— Он скорей всего в детском доме, — с трудом разлепив опухшие веки, буркнул капитан. — Фролов с Медведевой как-то говорили о таком варианте.

— В детдоме, детдоме… Скверно, если это так… — Тиунов налил из графинчика в рюмку. — Там подобных огольцов — табун! Попробуй узнай нашего, — выпил, твердо, со стуком, поставил рюмку. — Придется кому-то из вас пойти со мной, чтобы показать Еремей.

— Только не я! — испуганно вскинул ладони капитан. — Я загублю дело!

Тиунов и Ирина-Аглая вопросительно посмотрели на Арчева. Тот усмехнулся, медленно повернул голову к Козырю. Объявил как о само собой разумеющемся:

— Пойдешь ты. Больше некому. Видишь, Виталий Викентьевич — тряпка.

— А вот этого не хочешь? — Козырь сунул ему под нес кукиш, скрипуче, издевательски засмеялся. — Нашел шныря на подхвате! Сам топай, если…

И не договорил: Арчев, оскалившись, дернув верхней губой, звонко шлепнул пятерней по его загривку, вышвырнул Козыря на середину кухни, а Тиунов, выдернул из кармана револьвер, вскинул его, щелкнув предохранителем.

— Не ерепенься, — попросил вкрадчиво. — И слушайся старших.

— Мразь, дрянь помоечная! — Арчев брезгливо вытер ладонь о грудь. — Бунтовать еще вздумал, поганец!

— Не волнуйся, Козырь, никто тебя не узнает. Даже родная мама. — Тиунов ласково заулыбался. — Мы обрядимся в зимогоров, в этаких разнесчастных бедолаг, которые бродят по дворам. — И жалобно, просительно-заискивающе загундосил: — Кому дрова пилить-колоть? Дешево берем, посочувствуйте обнищавшим, граждане-хозяева!

Все с изумлением уставились на него, услышав вместо сочного, уверенного баритона дрожащий, надтреснутый и жалкий голос.

Тиунов самодовольно захохотал, качнулся. Кивнул Ирине-Аглае. Та поднялась с табуретки, проплыла к дверям в гостиную, скользнула мимо Арчева, прошла в спальню. Что-то стукнуло, прошелестело, зашуршало, и женщина вернулась в кухню с большим мешком и круглой шляпной коробкой. Коробку подала Тиунову, мешок положила к ногам Козыря, около которого и застыла, сцепив у груди руки.

Тиунов открыл коробку, вынул несколько париков, накладных бород, усов. Поперебирал их, поразглядывал, встряхивая иногда, точно аукционщик пушнину. Выбрал раздерганную пегую бороденку.

— Вот это подойдет, — протянул бороденку Ирине-Аглае и, увидев, что Козырь ошалело таращит глаза, прикрикнул: — Переодевайся! Чего тянешь?

Козырь нехотя развязал мешок, нехотя взял его за углы, вытряхнул содержимое на пол: два потрепанных, порыжелых армяка, мятые шляпы-гречневики, заплатанные портки из сарпинки, опорки, пара стоптанных сапог.

— Сапоги оставь мне! — приказал Тиунов, натягивая на лысый череп бурый с проседью парик. И усмехнулся: — В них удирать легче.

Козырь шепотом выругался. Разделся, не отворачиваясь, зло и ядовито посматривая на невозмутимую Ирину-Аглаю, натянул полосатые портки, ветхую косоворотку; обулся, обмотав ноги онучами, в опорки; влез в армяк и, запахнув его, демонстративно задрав выпяченный подбородок, вытянулся перед женщиной. Она наклеила ему бороду, усы, взлохмаченные брови, надела парик с сальными, сосульками обвисшими волосами. Из жестяной баночки, которую вынула из шляпной коробки, достала гримерные краски, карандаши, помаду. Нанесла Козырю под глазами тени, вытемнила щеки, скулы, подрисовала морщины — все делала привычно, сосредоточенно.

Отошла на шаг, посмотрела оценивающе на свою работу. Повернула голову к Тиунову, гримировавшемуся около зеркала над кухонной раковиной. Тот, превратившись во взъерошенного, серенького старичка с виновато-скорбно наморщенным лбом, оглянулся, подошел к женщине.

— Густо наложила. Заметно, если в упор… — растер мизинцем грим около глаз Козыря, около ноздрей. — Ну-ка покривляйся, — попросил деловито. — Борода не стягивает кожу? Не мешает?

— Замечательно! — Капитан восхищенно поцокал языком. — Действительно ни одна собака не узнает!

— Заткнись, флотоводец! — гримасничая, играя лицом, рявкнул Козырь. — Фролов — не собака. Он эту туфту сразу раскусит. — И, подпоясываясь веревкой, тоскливо вздохнул: — Фролов, в гробину его кости, наверняка уже пасет нас. А мы прем в нахалку, как с копейкой на буфет!

Фролов сидел в кабинете начальника, смотрел в окно и, не жмурясь от предзакатного солнца, ровным голосом докладывал о побеге с парохода.

— О твоем ротозействе доложу в Москву, товарищу Дзержинскому, — глядя в стол, сухо сказал начальник, когда Фролов умолк. — Пусть коллегия Вэчека решает вопрос о наказании. — Смахнул ладонью невидимые пылинки с зеленого сукна перед собой, поправил крышку чернильницы. — Ты же, пока не отстранен от работы, обязан как можно скорей поймать этого палача. — Поднял требовательные глаза. — Обязан, слышишь! Надо показать людям, что агонизирующие эсеры выродились в обыкновенных уголовников и ничем не отличаются от бандитов типа Тиунова.

— Тиунов? — удивился Фролов. — Бывший писарь военного комиссариата, не он?

— Он самый. — Начальник выпрямился, раскинул руки по столу, сжав кулаки. — Мы навели о нем справки. До революции был антрепренером. Ярый монархист. Бредил спасением Романовых, потому и оказался в наших краях. После колчаковщины примкнул к эсерам. Накануне мятежа был откомандирован контрреволюционным подпольем в Екатеринбург, где сумел ускользнуть от наших коллег. Недавно объявился здесь. Амплуа: грабежи, убийства, налеты — полный букет мерзостей. Кстати, он служил в сотне Иисуса-воителя у Арчева.

— Вот как? — Фролов насторожился. — Может, Арчев у него и спрятался.

— Может быть, — согласился начальник, — но… — Поерзал, отчего орден Красного Знамени на гимнастерке ало блеснул в лучах солнца. — К сожалению, пока ни мы, ни милиция на людей Тиунова не вышли. Законспирировался мерзавец наглухо! — И пристукнул кулаком по столу. — Хотя… кое-какие сведения у нас есть. Судя по всему, именно он работает под «апостола Гришу»: ведет себя как сектант-мракобес — тайные радения устраивает, паству свою дурачит. — Начальник с силой потер лоб, огладил назад ежик волос, помассировал затылок. — Извини, голова разламывается. Две ночи не спал, материалы для судебного процесса готовлю.

— Словом, надо искать Тиунова. Арчев как бывший атаман шайки Иисуса-воителя может подыграть новоявленному апостолу. Религиозной демагогией Арчев владеет неплохо. — Фролов выжидательно подался вперед, готовый встать.

— Беглецов мог приютить и капитан, если уж он осмелился организовать побег, — размышляя вслух, предположил начальник. — Есть у него в городе родственники, близкие?

— Я уже проверил. Из родственников — только двоюродная сестра. Дочь небезызвестного Аристарха Астахова. Но она, по нашим сведениям, послушница в женском монастыре, в Екатеринбурге, — не задумываясь, ответил Фролов. — Сейчас, наверно, уже постриг приняла. Так что…