Еремей оскорбленно вскинул голову — сам, что ли, не знаю?!

— А с пупи не связывайся, — тихо продолжал Демьян. — Спрячься или убеги, не разговаривай с чернолицым, ну его… — Опустил глаза, сдержал вздох. — Дедушке скажешь, что бродящий по урманам не приходил.

Еремей снисходительно усмехнулся. Лицо его стало насмешливо-жестким. Он уверенно и горделиво посмотрел на стойбище, где хлопотали у огня бабушка и мать, где замерла у чувала Аринэ, где озабоченный Микулька, пятясь, тащил к навесу сестренку Дашку, схватив ее под мышки.

Решительно дернул поводок оленя и быстро направился в глубь ельника.

Демьян понуро пошел назад. Кликнул Микульку — надо поставить чум: должны приплыть с низовьев Сардаковы, чтобы порадоваться — отпраздновать вместе с Сатарами день, когда Еремейка стал взрослым охотником и рыболовом.

Демьян и Микулька затягивали последний ремень, прикрепляя к жердям чума шкуру-нюк, когда Клыкастый и Хитрая заворчали, медленно поднялись с земли, задрали морды, принюхиваясь, и вдруг звонко залаяли. Демьян разогнулся, посмотрел на собак, потом туда, куда они тянулись носами — в сторону излучины реки. Микулька, не задумываясь, бросился на берег, частя согнутыми в локтях руками, мелькая черными пятками, и запританцовывал в нетерпеливом ожидании на отмели. Женщины выпрямились, застыли, уставившись на мысок.

Дверь избушки распахнулась, появился Ефрем-ики.

Из-за плотного темно-зеленого кедрача, стеной вставшего на мыске ниже стойбища, выплыла русская, сбитая из досок лодка, в которой сидели четыре мужика в шинелях и мальчишка — Антошка Сардаков — на носу. Тяжело и не враз поднимались весла — плохие, знать, гребцы, неумелые, да и устали, судя по всему.

Женщины, увидев, что едут незнакомые люди, прикрыли платками лица, отвернулись. Ефрем-ики и Демьян помрачнели, переглянулись, пошли, не торопясь, к берегу.

— Вота она! Сатар-хот! — донесся из лодки радостный мальчишеский вопль. — Она — Сатарват!..[3] Пэча, Микулька-а-а…

— Пэча вола, Антошы-ы-ыка-а-а… Пэча вола.

Звонкие детские крики неслись по гладкой воде, отражались от сосняка, дробились, рассыпались на мелкие осколки звуков и гасли, породив слабые отголоски эха.

Гребцы оглянулись. Лодка круто вильнула и, дергаясь, переваливаясь с борта на борт, пошла к берегу.

Ткнулась в отмель рядом с обласами, зашуршала днищем по песку. Антошка в серой, до колен рубахе выскочил на берег, заулыбался во весь рот, но увидев неласковые глаза Ефрема-ики, съежился. Микулька подскочил к нему, принялся дергать за руку, тормошить.

Ефрем-ики медленно перевел взгляд с ребятишек на чужаков. Гребцы — широкогрудый, большерукий парень и жилистый, носатый мужик с всклокоченной бородой — мельком и равнодушно посмотрели на хозяев стойбища, подняли со дна лодки винтовки. Подобрав полы шинелей, неуклюже выбрались через борт. Третий, который сидел, ссутулившись, на корме, низко надвинув фуражку с блестящим козырьком, лениво поднялся, перекинул через плечо выгоревшую котомку. Вышагнул из лодки, оглянулся на четвертого — щуплого, с черными кудрями, с черной кучерявой бородкой и лихо закрученными усиками. Тот растирал затекшую ногу, но под взглядом человека с котомкой вскочил.

— Вот те фунт, отсидел! — весело рассмеялся, выпрыгнул на песок. — Ну, здравствуйте, господа Сатаровы! Давненько не виделись. Соскучились, чай, без меня? Как живете-можете, любезные?

— Зачем приехал, Кирюшка? — отрывисто спросил Ефрем-ики.

— Большого русского начальника привез к тебе. Очень большого! — Кирюшка показал взглядом на человека с котомкой, льстиво улыбнулся ему. И снова к старику — Уважь этого русики, сделай все, что попросит.

— Моц хо — торым хо, — серьезно ответил Ефрем-ики и повторил по-русски: — Гость — человек бога… Как звать тебя? Как обращаться? — спросил у начальника Кирюшки.

— Забыл, как к большим людям обращаться? — Кирюшка грозно сдвинул брови. — Напомню!

— Оставь это, — поморщился человек с котомкой. Серые глаза его, которые, казалось, еще ни разу не мигнули и смотрели не на старика, а сквозь него, стали насмешливыми. — Вы хорошо говорите по-русски… э-э, почтеннейший Ефрем Сатаров. Думаю, мы найдем общий язык. А обращаться?.. Можете звать меня хоть товарищем. Если нравится — Он слегка скривился, дернул верхней губой. — Но лучше все же — господин Арчев.

— Ладно, — согласился Ефрем-ики. — Заколи Бурундучиху! — приказал через плечо сыну. — Скажи женщинам: пори варлы. Моц ях!

— Праздник сделаем. Гости, — негромко перевел Кирюшка Арчеву.

Тот равнодушно глядел на стойбище.

Старик пошел к чуму, поглядывая то на женщин, которые заметались у костра, то на ребятишек, суетливо помогавших им. Ефрем-ики был уверен, что гости следуют за ним, однако шагов не слышал. Удивленно оглянулся и нахмурился.

Кирюшка уже открыл дверь в тулых хот, пропуская вперед Арчева. И едва тот вошел внутрь, скользнул следом. За ними — уверенно, по-хозяйски — скрылись в избушке и гребцы. Дверь закрылась.

Когда вошел и Ефрем-ики, Арчев сидел на нарах, задумчиво почесывал щетину, осыпавшую щеки, подбородок, и с интересом разглядывал тускло поблескивающую в свете верхнего, открытого на лето окна фигурку Им Вал Эви. Кирюшка стоял посреди избушки, заложив руки за спину, покачиваясь взад-вперед, отчего сапоги слабо поскрипывали, и тоже не отрывал глаз от дочери Нум Торыма. Медленно повернул голову, смерил хозяина стойбища тяжелым взглядом, усмехнулся.

— А этот зачем у тебя? — вяло махнул рукой на портрет Ленина.

Ефрем-ики сел на чурбак около печки-чувала, достал коробочку с табаком. Покосился на гребцов, которые, опираясь на винтовки, застыли слева и справа от входа.

— Власть. Главный в новой жизни, — заложил порцию табака за щеку, сунул туда стружку-утлап. Пожевал. — Твоего хозяина, Кирюшка, купца Астаха выгнал, тебя выгнал. Речных людей обманывать запретил… Хороший человек, хорошая власть!.. Не то, что Микуль-царь или Колочак, — и далеко, под порог, сплюнул желтую слюну.

— Хорошая власть… — передразнил Кирюшка и, сжав кулаки, дернулся к старику, но, быстро взглянув на Арчева, остановился. — Что ж ты, в таком разе, пенек таежный, августейшую фамилию оставил? — Расправил плечи, выпятил грудь, показал глазами на лист с семейством царя.

— Давно висит. Пущай себе… — Ефрем-ики опять сплюнул. — Больно одежда на царе с царицкой красивая. Из наших зверюшек, поди, сшили.

— Вот дожили, язви тя в душу, — вздохнул пожилой гребец, и длинное лицо его стало оскорбленным. — Помазанника божьего, самодержца всероссийского токмо из-за одежки и почитают шайтанщики. Как же это так, Стопа? — Он пристукнул прикладом о пол. — Оне ведь хрещеные, аль нет?

— Хрещеные, Парамонов, — буркнул напарник. — Только я так думаю, что энтот остячишка — большевик. Тутошним председателем Совнаркома себя небось мнит.

Арчев, разглядывающий со скучающим видом развешанные по стенам правилки, распялки для шкурок, лук, стрелы, ружье, бубен, берестяные и сшитые из рыбьей кожи личины-маски, усмехнулся.

Парамонов сморщился, захихикал, словно завсхлипывал, затрясся всем телом. Степан широко раскрыл рот, набрал побольше воздуху и оглушительно захохотал.

Ефрем-ики невозмутимо посматривал на развеселившихся чужаков.

Кирюшка неторопливо потянулся через нары к стене, сорвал портрет Ленина. Смял его, отбросил небрежным жестом к печке, под ноги хозяину стойбища. Насмешливо взглянул на старика. Тот не шелохнулся, только табак жевать перестал.

— А это кто у тебя? — Кирюшка показал пальцем на статуэтку.

— Нум Торыма дочь, — спокойно пояснил Ефрем-ики. — На охоте помогает. — Медленно перевел тяжелый взгляд на Степана.

Тот, покряхтывая, присел на корточки, цапнул скомканный портрет и брезгливо швырнул его в печку.

— Откуда она у вас? — хрипло спросил Арчев. Кашлянул, прочищая горло. — Фигурка эта откуда?

— Стояла в Урмане Отца Кедров. Долго стояла. Мой отец, отец моего отца там с ней, с Им Вал Эви, разговаривал. А я сюда принес. Две зимы назад. Когда колочаки с богом Сусе Кристе в имынг тахи свернули. — Выплюнул черно-зеленую табачную кашицу, растер ее пяткой. — Зачем ты ходил туда, Кирюшка? — поинтересовался, не поднимая лица.