Не то, чтобы она соглашалась со сказанным ведьмой. Она не была настолько больной, но то, что Беллатрикс до сих пор хочет ее, то, что между ними не осталось никаких барьеров, очень заводило Гермиону.

Почему?

Черт его знает. Это было неважно, потому что размышления не приводили ни к чему хорошему.

Гермиона не могла и предположить, что может быть такой же поехавшей, как Беллатрикс. Возможно, война и все остальное потрепали ее больше, чем она предполагала.

Или у нее внутри всегда было что-то подобное. Она не хотела думать об этом. Она пыталась убеждать себя, что каждый раз будет последним, но она никогда не могла уговорить себя не возвращаться в постель Беллатрикс.

Может быть, она бы и смогла сопротивляться своему желанию и не переходить запрещенную черту, если бы не одно обстоятельство: Пожирательница смерти была не менее уязвимой и желала ее не меньше.

Они упали в пропасть, но упали вместе.

— Ш-ш-ш, черт подери, да. Вот так, малышка, лижи меня вот так. Именно так. Блять!

Беллатрикс сидела на ее лице, словно темная королева, черные перепутанные кудри ниспадали по ее бледным плечам, где были видны длинные красные царапины от ногтей.

В первый раз, когда Гермиона спустилась вниз, она знала, что пристрастится к этому. Тело женщины было не страной чудес, а минным полем искушений, и Гермиона должна была знать, целуя прекрасные полные груди, что дороги назад не будет.

Она не смогла отступить, подарив нежный поцелуй ниже пупка и взглянув вверх, чтобы увидеть сбитый с толку взгляд Беллатрикс.

Она просто не хотела отступать; Беллатрикс была открытой и розовой, такой мягкой и уязвимой там, с аккуратной полоской черных завитушек, напоминавшей гриффиндорке о том, с кем именно она это делала.

Гермиона растерялась от того, насколько Беллатрикс наслаждалась этим. Когда она впервые провела языком по складкам Пожирательницы, попробовав ее, она словно получила новую дозу, и больше не могла достать ее нигде, кроме как меж сильных бедер, сжимавших ее по обе стороны, когда она вырисовывала чудные узоры языком, а Беллатрикс с отчаянием держала ее за волосы.

Ведьма провела бесчисленные часы, сидя у нее на лице, — любимое времяпровождение для них обеих — и они обе делали вид, будто это значило, что Беллатрикс все контролировала, но обе знали правду.

Ведь, когда Гермиона касалась ртом Беллатрикс там, у нее был истинный контроль.

Даже с рукой, держащей Гермиону за волосы и лишающий ее каких-либо шансов на движение, даже с самой гриффиндоркой, настолько поглощённой процессом, что она едва могла дышать, вылизывая мягкие складки, даже при всем этом, Беллатрикс не контролировала ситуацию.

Потому что не могла держаться спокойно. Потому что ее маска давала трещину. Потому что она никогда не стонала так отчаянно и не ругалась так громко, как когда Гермиона начинала медленно посасывать клитор.

— О, блять, грязнокровка! Да!

Им нравилось встречаться взглядами в этот момент. Гермиона царапала ногтями бледные аристократические бедра и вздыхала, когда ощущала языком нарастающую пульсацию.

Вкус ведьмы пьянил.

— Осторожней с когтями, маленькая львица, — хмыкнула в угрожающей манере Беллатрикс, дрожа и сжимая бедрами Гермиону.

Она все еще была сукой, даже во время кульминации их маленького шоу.

— Что я говорила тебе о том, чтобы портить мою идеальную кожу?

Лгунья. Ей нравилось это. Гермиона знала, потому что после Беллатрикс всегда трахала ее сильнее.

Она наклонилась и поцеловала Гермиону, ощутив свой собственный вкус на языке, одновременно скользнув двумя пальцами внутрь нее.

Они оставляли следы друг на друге. Ушибы, любовные укусы, царапины и скрученные от удовольствия внутренности.

Все это было предупреждением для Гермионы, которое она с успехом игнорировала. Они показывали то, с какой опасностью она имеет дело, но было слишком поздно.

Она была брошена здесь.

Они выиграли войну, и Гермиона стремилась вперед, была рядом на каждом шагу и никогда не покидала Гарри, она простила Рона и приняла его с распростертыми объятиями, и все же они бросили ее здесь, на растерзание смерти.

Что бы они подумали? Винили бы себя за то, что происходит сейчас с Гермионой и Беллатрикс в постели?

Вряд ли.

Будут ли они ненавидеть ее больше за это, или за то, что она вытворяла с Пожирательницей смерти между книжными полками?

Будут ли их нездоровые связи более оскорбительны, нежели поступок ее друзей?

С каждым разом Гермиона все меньше и меньше терзала себя домыслами. Теперь это было лишнее, когда она проводила почти все время с Пожирательницей, сражаясь за каждый дюйм тела каждую ночь, когда разговоры и резкие оскорбления стали выражать скорее чувство привязанности.

Когда взаимная ненависть, наконец, обернулась во взаимное уважение, которое, в свою очередь, перешло в любопытство. Когда сочувствие оказалось легче вражды.

Гермиона думала о том, что подхватила что-то вроде стокгольмского синдрома, но все было не совсем так. Она не спала у ног ведьмы, но и не отрицала, что эти отношения не были здоровыми.

Когда дело касалось Беллатрикс, у нее не было иллюзий, и она не считала себя пленницей. Было бы лучше, если бы она и вправду ей являлась, ведь творить подобное по собственной воле было непростительно.

Физическая привлекательность была важным фактором, но если бы дело было только в этом, она бы могла сопротивляться.

Однако она увидела другую сторону Беллатрикс, и это решило все.

Беллатрикс не была хорошим человеком или кем-то вроде, Гермиона отлично это понимала. Ведьма была тьмой, но все же не только одной ненавистью. Она была умной и преданной, сильной и гордой до невозможности.

Однако, когда Беллатрикс, наконец, смягчилась, раскрылась и ее истинная красота.

Человечность. За всей этой тьмой был человек, сложный, может, навсегда потерянный, но был.

И после того, как Гермиона увидела этого человека, вот тогда возникли настоящие проблемы.

«Грязнокровка» и «малышка» больше не произносились насмешливым тоном, Беллатрикс перестала хмуриться и рычать, ее усмешки превратились в кривые улыбки, а издевательства стали больше напоминать шутки. Однажды Гермиона случайно поймала ведьму, когда та смотрела на нее через комнату самым эмоциональным взглядом из всех, которые гриффиндорке когда-либо доводилось видеть, а затем Пожирательница вдруг в несвойственной манере быстро отвела взгляд.

Она все больше и больше открывала для себя Беллатрикс, настолько, что философские дебаты и ночные разговоры перетекали в обмен увлекательными историями из прошлого, что ненависть, наконец, уступила место пониманию.

Все это не было легким, все изменения давались с трудом. Было много ночей, когда они обе буйствовали в ярости друг от друга (и еще больше, когда эта ярость получала приятное продолжение на ближайшей твердой поверхности), но, в конце концов, они пришли к пониманию.

Черный песчаный пляж стал прибежищем для Гермионы, укрытием от всего мира. Они возвели свой барьер, абстрагируясь от всего. Она временно притворилась, будто в мире нет никого, кроме них, и что здесь не происходило ничего плохого.

Гермиона потеряла счет тем дням, когда они были вместе, занимаясь сексом, борясь, чувствуя, засыпая бок о бок…

Но реальность — настойчивое создание. Оно нависло над ними, словно дамоклов меч.

— Почему ты никогда не ешь то, что я готовлю? — спросила Беллатрикс ее в один дождливый день, когда они были в кухне.

Ведьма колдовала над обедом у плиты, и вся комната источала потрясающе аппетитные запахи.

Гермиона подняла взгляд от гораздо менее аппетитного яблока и обратила внимание на жадно смотрящего на фрукт Неда, переминающегося на углу стола.

— Хм… — удивленно замерла Гермиона в ответ, и Нед воспользовался моментом, чтобы прыгнуть вперед и оторвать заветный кусочек, едва избегая тонких пальцев.

— Я думала, ты против, — ответила Гермиона, отдергивая руку с яблоком и хмурясь на ворона, победно спрыгнувшего со стола.