Граждане и гражданки! Смело помогайте залечить раны, нанесенные войной. Работайте на строительстве новой лучшей жизни без жидов, коммунистов и НКВД, без коллективизации, без каторги, и без стахановской системы, без колхозов и без помещиков …!17

– Nun gut…, – глубоким, гортанным голосом вклинился в речь лысого офицер, и далее очкарик продолжил говорить уже не читая, а переводя слова военного: – жители села! На правах победителей, мы могли бы сейчас же казнить всех, чьи мужчины в данный момент воюют с нами, находясь в Красной армии. Но наше командование прекрасно понимает, что решение о том, чтобы отправиться на войну принимали не ваши отцы и братья. Советский коммунизм целиком выстроен на вашем страхе и угнетении! И ваших родных принудили силой вступить в борьбу с цивилизованным миром, в авангарде которого выступает великая Германия и наш фюрер.

Заверяю, никто не будет делать вам плохо, если только вы сами не перейдете на сторону комиссаров. Германии нужен ваш труд и, поверьте, он будет достойно оплачиваться. Мы с вами построим новую жизнь, достойную ваших усилий. Каждый, кто будет…, – немного замялся переводчик, – …старательно делать то, что делал при коммунистах, будет получать хорошие материальные блага. Но перед тем как начать свою новую жизнь, вокруг нужно прибраться, – офицер улыбнулся, – мы тут немного намусорили. Наши солдаты отведут вас и покажут, где нужно откопать большую яму, отнести туда убитых русских и засыпать их землей…

– Дорогий ти наш чоловік, – выкрикнул вдруг с места дед Степан, – ото что ж ты так добре по-нашенски балакаешь? З наших, чи що?

– Не твое дело, старик, – насупился переводчик, – слушай, что господин майор говорит.

– Was er will18? – Поинтересовался офицер.

– Nicht geben Sie Ihnen Ihre Aufmerksamkeit19, – зло глядя на деда Степана, ответил очкарик.

– Так что ж, – не унимался старый Кривонос, – може тады и расскажешь нам за то, чи заплатють нимцы за той похорон? Копать же полдня треба.

– А за все сгоревшее, что взорвалось? За наших, убитых сельчан, кто заплатит…? – Выкрикнул кто-то из женщин, и люди недовольно зашумели.

Великан-майор только сузил глаза, неторопливо вытащил пистолет и, целясь куда-то в облака, дважды, с оттяжкой выстрелил. Толпа мигом смолкла, а офицер, медленно опуская оружие, навел его в сторону деда Степана:

– Пух! – Словно шутя, сказал он. – Слушайте внимательно, люди. – Тут же начал переводить его слова переводчик. – Вы, наверное, плохо меня поняли. Я не говорил, что Германия станет платить вам за бунт или пустую болтовню! Оплата будет только за работу.

Своих солдат мы похоронили сами, а этот «мусор» ваш, вам его и убирать. Как человек, который долго воюет, ставлю вас в известность, что там, где много трупов, много и смертельных болезней. Нужно закончить с могилой сегодня же. А вам старик…, – офицер в это время снова прицелился в деда Степана и сказал «пуф!», господин майор говорит, что, если и дальше кто-то будет выражать недовольство, могилы придется копать две: одну для мертвых красноармейцев, а другую для всех недовольных.

– Молчи, дед, – зашикали в толпе, – не играй с огнем. Видишь же, что пульнуть могут за просто так.

– Идите, люди, займитесь делом…, – закончил переводчик, а майор, тем временем, устало снял фуражку и стал вытирать носовым платком вспотевший лоб.

Солдаты, по-собачьи выкрикивая команды, указывали на тот край села, что выходил на поле и вскоре, словно коровье стадо, направили и погнали легедзинцев к месту недавнего боя.

То, что Петрок увидел там, невольно заставило его жаться к деду. Еще вчера утром желтеющее созревающим хлебом поле было черным. В нем, словно сгоревшие стога соломы торчали остовы мертвых танков, некоторые из которых до сих пор еще дымились. Весь путь от был услан трупами и частями людских тел. И везде мухи, мухи, …мухи! Они единственные радовались страшному пиру смерти. Эти мерзкие насекомые были везде, но самое противное – они могли спокойно сидеть и насыщаться на чьих-то синих, смешанных с песком кишках, и уже через миг искали место на твоем лице, на твоих губах.

Когда старшие, посовещавшись, выбрали место для общей могилы, дед, глядя на бледного, как осенняя сыроежка, внука, сказал сельчанам, что Петрок дюже боится мертвяков и носит их не сможет. Пусть, де, лучше остается здесь, копать яму. Самого деда тоже оставили руководить и заниматься привычным ему делом, ведь в селе из грабарей он был самым старшим.

Дело двигалось не быстро. Жара стояла просто неимоверная, пот заливал глаза, одежда липла к телу, а окружившие яму немцы не отходили ни на шаг, стоя чуть в сторонке, закатав рукава, и только обмахивались пилотками.

Копали всего в одиннадцать лопат, и к моменту, когда углубились по грудь, стало легче. Земля давала легкую прохладу, а раздевшиеся до пояса мужики, прячась от беспощадного солнца, накинули на головы рубахи. Без воды, без тени, Петрухе казалось, что к концу работы они и сами упадут замертво в этой яме. «Не частѝ, – тихо советовал ему дед, – так быстрее работы не сделаешь. Вымотаешься только…»

Петр Ляксеич послушал и, глядя на размеренный темп старика, почти сразу же почувствовал, что копать стало легче. Руки не забивались усталостью, дыхание выровнялось, исчезли маячащие перед глазами золотые искры.

Вскоре часть мужиков выбралась наверх, и стала отбрасывать подальше ссыпающуюся в могилу землю. Немцев уже не было видно, но их режущий ухо говор все равно доносился в глухое, наполненное запахом земли и распаренных человеческих тел пространство. Когда помахали лопатами еще минут сорок, кто-то сверху крикнул:

– Годе, Евдокимович, должны уместиться.

– Прикинь еще! – не поднимая лица от ровных стен огромной могилы, ответил дед. – Вам там сверху видней. Много с деревни хлопцив натаскали? …Гляди, чтоб только поместились. Вдругоряд копать всегда трудней.

– Много их, дед, и еще вон таскають.

– Так что? – наконец вымеряв что-то свое в яме, задрал голову старый грабарь. – Як годе, то виймайте нас тады? Кидай, Миша, штика с того краю…

Мужики подали лопаты и все, кто был снизу, хватаясь за «уши» металлических штыков, поочередно выбрались наверх.

И тут Петрухе стало плохо. Трудно было понять от чего именно: то ли от духоты, исходящей от раскалившейся на солнце земли, ведь в яме дышалось намного легче, то ли от наваленных вокруг валами мертвых человеческих тел и конечностей. Парнишка вдруг сел на край земляной насыпи и понял, что сил на то, чтобы подняться у него нет. Парнишку уложили спиной на прохладную насыпь и прикрыли собой от палящего солнца.

– Так бывает, внучок, – успокаивал его дед, попутно успевая отвечать что-то и подскочившим к ним немцам. – Полежи тутачки…

…да куда он денется? Бисовы дети! – Возмущался старик. – Вот же лежит. Воздуха нахватался, да и солнышко греет, шоб воно вже и вам кресты могильные нагрело, паскуды! Хоть бы воды глоток дали, нелюди! Не нам так хоть дитенку! Шо? Е? Де, вона Михайло? Отось…, неси швидше, хоть обмочить голову мальцу…

В лицо Петрухе плеснули водой, и будто кто камень с груди снял. Он отбросил накрывающую глаза рубаху, но дед сказал еще полежать, чтобы земля вытянула обморок.

Часть людей уже не работала, стаяла рядом. С другой стороны могилы высились кучи мертвых собак, коих бабы, взявшись за края снятых передников, еще продолжали приносить с почерневшего от огня поля.

Советских солдат складывали в яму, накрывали лица: кому сорочкой, кому портянкой, а другого-то ничего под руками не было. Позже, по команде немцев, опустили к погибшим красноармейцам и их четвероногих товарищей. Выходило так, что воевали вместе, погибли вместе и спать вечным сном теперь тоже будут бок о бок.

Документов у убитых солдат немцы брать не разрешали, но селяне, кто половчее, перед тем, как спустить в могилу, успевали вырвать из красноармейских книжек хотя бы фотографии. «Как же так? – Тихо сокрушались люди меж собой. – У каждого же есть мать, отец, братья, сестры. Они ж даже знать не будут, где их родич схоронен? А так, ежели коснется, своего-то узнают по карточке?»