– Уб'ють ж старого дурня, – тихо утирая слезы уголком платка, всплакнула бабка, пропуская мимо ушей неприятный выпад в свою сторону. – Гляди в полі, скільки хлопців за свою землю билися! Всі, як один лежать мертві. Що ж твій Перун їх не захистив?15

– Молчи, говорю, стара, – сдвинул брови дед, – …накличешь еще. С чего ты придумала богов ругать. Все буде добре. Что я, из ума выжил, чтоб самому под пулю бросаться? Идем, нечего немцам глаза мозолить…

Тихо наблюдая все утро за взрослыми, Петруха только удивлялся: как это ни мать, ни тетка Люба, когда доили коров по утру, не заметили спрятанной в углу под сеном овчарки. На пастбище буренок, у кого они еще остались целыми, сегодня из легедзинцев не выгонял никто.

Сам Петрок проснулся далеко до прихода тетки Марыли, в тот момент, когда в хате уже никого не было. Кувшины со свежим молоком стояли на столе накрытыми длинным кухонным рушником. Раз никто не шумел, не будил его до сей поры, значит, раненного пса красноармейцев никто не видел. Кто знает, вполне могло случится и так, что эта несчастная животина уже окочурилась за ночь.

Петруха одним махом осушил кружку молока и выскочил во двор, где за хатой отыскал старших. Бабка, задумавшись, ковыряла в грядках лопатой, а дед и мать стояли рядом и о чем-то тихо говорили с Пустовой. Петро быстро прикинул, что раз Яринки со всей малышней во дворе нет, значит, они пошли к сгоревшему дому агронома. Уж как хотелось парнишке тоже побежать за ними, да посмотреть на те страхи, о которых вчера рассказывал дед, но тянул сарай к себе его взгляд. Там, под сеном была спрятана собака, и зудела в вихрастой голове упрямая мысль о том, как бы это сподручнее, не вызвав гнева у старшего в роду, рассказать ему про овчарку?

Петруха не находил себе места все утро, как же! Ведь даже Чушка молчала и вела себя так, будто ничего не случилось. Это, в понимании огольца, тоже говорило в пользу того, что служебная собака красноармейцев скорее всего сдохла. Будь оно иначе, Чуня обязательно бы лаяла в сторону сарая, или старалась влезть в дыру внизу двери. Она всегда отмечала даже появления хорька, мышей или крыс, а тут рядом с ней, за стеной, лежит большой хвостатый собрат, а дворняга даже носом не ведет! «Может, – рассуждал про себя Петр Ляксеич, – еще и не придется ничего деду и говорить? Вытащу тихонько, да и закопаю за сараем…»

– Петро! – Окликнул старик из-за угла, задумавшегося вдруг о чем-то внука и махнул ему рукой. – Беги сюда, чего ты там топчешься у калитки…?

Похоже, нашлась и Петрухе работа. Да, так и есть. Как только он очутился перед деловито оглаживающим бороду георгиевским кавалером, тот сразу стал осыпать его упреками. Вначале за то, что дорогой внучок снова спит долго, вместо того, чтобы помогать старшим, а уж затем за то, что, по словам старика, бабка скоро помрет в огороде, так и не дождавшись, пока внук догадается забрать у нее лопату и сам перекопает грядку.

«Ну вот за что мне попало? – Внешне не показывая своей реакции на несправедливость, задавался вопросом Петрок. – Ее ведь никто не заставляет этого делать! Да и не родился еще тот, кто может заставить ее! И с чего вдруг она взялась за эту лопату? Стояла бы, как мать и тетя Люба, да разговаривала себе с дедом…»

Бабка Мария вообще сегодня выглядела непривычно дерганной. Может потому и взялась копать, чтобы отвлечься от тяжких мыслей? Что они обсуждали тут, за хатой, Петруха, конечно же, не слышал, но понятно было, что беседа была не из легких. Он, опустив голову, молча взял у нее лопату и тут за углом взорвалась лаем Чуня. «Овчарка!» – выстрелило в голове юноши.

На его горе, чуя в истошном лае домашней собаки угрозу присутствия во дворе чужих, сразу же подался вперед дед. Он в пять шагов дошел до угла и замер. За ним сразу же выстроились все женщины. Оставивший лопату Петрок, коему сейчас надо было быстро изобрести нужные слова, тихо подобрался сзади и, глядя из-за дедовского плеча во двор, тут же забыл все, что хотел сказать.

Деловито, по-хозяйски, будто осматривают только что купленную землю и дом, вдоль забора и хлева ходили немцы. Три громких хлопка оборвали визг несчастной Чушки. Худой и сутулый фашист поднял ее маленькое, безжизненное тело, мощным движением оторвал привязь и швырнул собаку за забор. Другой немец, судя по фуражке офицер, открыл дверь хлева, морщась посмотрел на машущие хвостами силуэты коров, попытался заглянуть и за них, но свежие кучи навоза у входа заставили его отказаться от этой затеи.

– Gut. Hier ist schon alles in Ordnung. – Бросил он через плечо своим солдатам и, отправляясь к остолбеневшим у угла дома хозяевам, добавил. – Gehen Sie weiter. Menschen nicht mehr Schießen, sollten Sie nicht verärgern, nur wenn stürzen sich auf uns. Jemand muss sammeln und vergraben getötete Russen? Wenn Sie nicht wollen, ziehen Sie Sie selbst, genug Schießen unzufriedenen Bevölkerung16.

Лицо деда было непроницаемым, но его напряженная фигура и сжатые до хруста, огромные кулаки четко указывали на то, сколь трудно было сейчас кавалеру георгиевских крестов бороться с самим собой.

Приближаясь, офицер внимательно изучал недобрый взгляд седого хозяина. Наверное, именно потому, что прочитал в нем что-то, фашист расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Выходящие в это время со двора солдаты дружно загоготали.

– Нушьно корониль рюски зольдатн, – с нажимом сказал офицер, держа оружие стволом в землю. – Зегодня. Зарас. Панималь? Ти, зтарик, унд юнге, – немец кивнул на Петруху, – браль Spaten…, лепаты и кодить к фляг. Там будьет многа мушик, …komm mit!

Дед отвел взгляд от врага и посмотрел на побледневшего внука:

– Надо идти, – хрипло сказал он, – ишь, как …просят? Чуть что не так пристрелят, как ту Чуню. Бери, Петр Ляксеич, в огороде лопату, и мою в хлеве прихвати, пойдем…

К бывшему Правлению колхоза согнали что-то около сотни селян. «Дивися, Петро, – тихонько заметил дед, пока все дожидались появления немецкого начальства, – у кого мужиков дома нет, немцы заставили от каждого двора по паре баб под лопаты ставить. А что ж та баба тебе накопает? Тут считай, сажени на две рыть, столько народу и в селе, и в поле поубивало. Только своих за вчерашний день, человек десять…»

Солнце снова начинало жарить, становилось душно, а спрятаться от палящих лучей на деревенской площади было просто негде. Дед Степан Кривонос сорганизовал было соседей, чтобы перебраться под старый каштан, что стоял в стороне от Правления шагов на сто ближе к саду. Все равно ведь, где ждать? Но фашисты, словно неразумный скот, окриками и толчками завернули сельчан обратно и приказали стоять на месте.

Прошло еще около получаса, и на пороге былой колхозной управы появился очень высокий немецкий офицер, из-за левого плеча которого выглядывал лысый, гладко выбритый мужчина с портфелем, в вышитой, праздничной рубашке.

Военный тут же дал знак, и солдаты, подталкивая стволами автоматов, перегнали собранных для работ селян ближе к Правлению. Лысый спутник офицера тем временем нацепил на нос круглые учительские очки, достал из потертого, рыжего портфеля листок бумаги с отпечатанным на ней текстом и, выступив немного вперед, громко начал читать то, что было там написано:

– Граждане! Большевики изгнаны! Немцы пришли к вам.

Двадцать четыре года советского режима прошли и никогда уже не возвратятся: двадцать четыре года невероятных обещаний и громко звучащих фраз, и столько же лет разочарования, возрастающей нищеты, беспрерывного надзора, террора, нужды и слез!

Ужасное наследство оставили интернациональные жидовско-коммунистические преступники – Ленин, Сталин и их приспешники! Хозяйственная жизнь замерла, земля обеднела, города разрушены.

Немцы пришли к вам не как покорители, а как освободители от большевистского ига. Везде, где только возможно, германские военные учреждения будут помогать всем, кто с верой и надеждой относится к нам.