Пытался остановить Аввакум бесовское действо. Но казаки схватили его за руки, за ноги, поволокли прочь, чтобы не мешал.

— Царю Небесный! — кричал во весь голос Аввакум, вырываясь из крепких казачьих рук. — Послушай меня, Боже! Да не возвратится ни один из них! Гроб им там да устроиши всем! В погибель введи их! Да не сбудется пророчество дьявольское!

Казаки затащили его в хлевушку, бросили там и ушли, привалив бревном дверь.

А Арефе удалось-таки вызвать беса. Так бес его в объятиях сжал, что упал Арефа на землю и пена изо рта пошла.

— Про поход! Про поход-то спроси, Арефа! — кричали колдуну тунгусы.

— Удачен ли поход будет? — бессильным голосом спросил Арефа.

— С победой воротитесь! — заревел Арефинским голосом бес. — С богатством великим!

Возликовали все. Мутился у казаков рассудок. Как безумные, скакали у костра и кричали: «Богаты придём! Богаты!»

В ту же ночь и выступили в поход.

Воодушевление уже стихло. Заходившие благословиться у Аввакума казаки вполголоса передавали, что предрёк он погибель всему войску.

Вспыхнул Пашков, когда доложили об этом. Матерно протопопа обложил, но людей задерживать не стал. Велел выступать. Поцеловал Еремей сынишку, вылеченного Аввакумом, вскочил на коня.

Замычали коровы на дворах, заблеяли овцы, завыли собаки. Уходило в предутренних сумерках войско.

Ушло. Тихо стало в Иргенском отроге. Совсем тихо.

Не вернулись в срок казаки... И вестей никаких не было...

Страшно было Аввакуму. Помутила тогда разум обида и горесть. Позабыл, когда тащили его в хлев казаки, слова Спасителя сказавшего, что не погубить души пришёл Он, но спасти...

Теперь, опамятовав, не о погибели казаков молился Аввакум, но о спасении. Только уже поздно было. Слезами заливался Аввакум на молитве, так жалко казаков было. Особенно горевал Аввакум о Еремее Пашкове. Гораздо разумен и добр парень был.

Шло время. И с каждым днём всё мрачнее становился воевода. Понял, уразумел, что сбылось пророчество Аввакума. Жалко было отряда, загинувшего в монгольских степях. Сына жалко было. Знать бы, куда скакать, минуты бы не раздумывал воевода, полетел бы на выручку, отбил бы у врагов Еремея. Только куда поскачешь? Где враги? Неведомо... Только Аввакум и был под боком.

Чёрен был лицом воевода, приказывая огонь в пытошной избе разводить.

Когда палачи пришли за Аввакумом, всё понял протопоп. С детьми простился, с женою — Настасьей Марковной.

— Да полно тебе, протопоп... — сказал один из палачей. — Спытает у тебя воевода, что надо, и отпустит. Отлежишься потом.

— Знаю я его стряпанье... — ответил Аввакум. — Мало после его огня люди живут.

Прочитал молитву к исходу души, потом обратился к жене и детям.

— На всё воля Господня... — сказал. — Ещё апостол Павел заповедал: «Аще живём, Господеви живём. Аще умираем, Господеви умираем...» Прощайте, милые...

И вышел с палачами на улицу, чтобы на казнь идти лютую.

И вот — прямо как в житиях Святых — к пытошной избе с палачами шёл Аввакум, а тут и сам Еремей раненый попадает на воеводин двор.

Рассказал воеводе, что побили монголы без остатку всё его войско, а сам он с тунгусом одним насилу отбился, ушёл в горы и долго блудил, не зная пути назад. И уж думал, что никогда из плена каменного не вырваться будет, но тут явился во сне Аввакум и указал путь.

Незряче посмотрел на Аввакума воевода.

— Так-то ты, протопоп, делаешь! — сказал. — Людей тех погубил сколько! За что?!

Ничего не успел воеводе Аввакум ответить. Встал перед ним Еремей.

— Батюшко! — взмолился. — Молчи ради Христа! Ступай домой, батюшко!

Гораздо разумен и добр Еремей был. Внял его словам Аввакум. Поклонился воеводе и побрёл домой. Господь ведает, что человеку совершить надо, через какие испытания и невзгоды пройти. Ещё разведут костёр для Аввакума, но далеко до костра того, целых двадцать лет ещё брести ему.

И все эти двадцать лет будет каяться Аввакум, каким худым пастырем оказался, когда Господа молил о погублении своей паствы. И когда 14 апреля 1682 года спустятся в его земляную тюрьму стрельцы, чтобы вести в последний путь, тоже вспомнит Аввакум о неразумной молитве своей на Иргень-озере, перекрестится и шагнёт к засыпанному горючей берестой костру...

Странные дела стали твориться в России. Вроде и не изменилось ничего... Тот же царь-батюшка на троне сидит, так же колокола в церквях звонят, та же нужда горькая, бедность вокруг... Только в воздухе помрачение какое-то встало...

Кажется, и не было ничего дивного, что 12 февраля 1662 года приехал в Москву Газский митрополит Паисий Лигарид. Чему удивляться? Греки и раньше в Москву любили ездить, а при Алексее Михайловиче всё время какие-нибудь восточные иерархи в белокаменной жили. Везли сюда святыни, которых у них избыток имелся, назад золото увозили, соболей, дорогие одежды. Всегда так было... Правда, раньше не замечали приезжие греки испорченности русского православия, теперь же другие времена наступили. Теперь на каждого приезжего грека государь смотрел как на учителя. Теперь каждый указывал, что и это не так, и тут не этак надобно молиться. Любому замечанию, как во времена равноапостольного князя Владимира, боясь государя осердить, московские иерархи внимали. И забывали, забывали, конечно, что не те уже иерархи на востоке пошли. Святых промеж них не водилось, торговлишкой в основном учителя вселенские промышляли...

Многих из приезжих греков Арсен знал ещё по иезуитским коллегиумам. Были они такими же, как и он, православными. И не удивлялся Арсен, что они на Русь православию учить приезжали, сам-то тоже ведь изрядно для здешнего православия потрудился. Но Панталеон Лигарид его удивил! Панталеона Арсен очень даже хорошо знал. С тех пор как в Риме познакомились, всю жизнь их дороги пересекались.

После учёбы у иезуитов Арсена направили архимандритом на Кафу, а Лигарид доктором богословия стал. В Константинополе он наладился труды Неофита Радина и Петра Аркудина издавать. Книги выходили со стихотворными посвящениями Папе Урбану VIII, от которого и получал Панталеон Лигарид регулярный пенсион. Конечно, и у Панталеона, как у всякого иезуита, судьба беспокойной оказалась. Новый патриарх предал его проклятию и изгнал из Константинополя. Снова Арсен встретился с ним уже в Молдавии. Когда Арсен в Варшаву уезжал, Панталеон Лигарид в Яссах мыкался. Здесь и подобрал его на обратном пути в Иерусалим патриарх Паисий.

16 ноября 1651 года Панталеон Лигарид под именем Паисия был пострижен в монахи. И тут совпадение выходило. Тогда Арсен на Соловках жил, под началом старца Мартирия. А восприемным отцом Панталеона тоже русский монах был — Арсений Суханов. Постригши Лигарида, патриарх Паисий его под начало Суханова и отдал, наказав держать крепко, как держат на Москве в великих монастырях.

Самое смешное, что Лигарид со своим духовным отцом точно теми же словами разговаривал, как и Арсен на Соловках с Мартирием. В своей книге Суханов описал диспут, который был у него с греками по поводу церковных обрядов и крестного знамения. Из греков один только Лигарид и признал Суханова правым, сказав: «Добро у них так, ещё и лучше нашего». Не случайно потом Суханов настойчиво рекомендовал Никону пригласить своего духовного сына, доктора богословия Паисия Лигарида в Москву.

В Москву Лигарид основательно собирался. И ему, Арсену, писал, прося похлопотать. И патриарх Паисий его тоже готовил серьёзно. Буквально через год он посвятил Лигарида в митрополиты Газские.

Правда, тут у Лигарида опять неувязка вышла. 14 сентября 1652 года при посвящении в митрополиты хитрый патриарх Паисий заставил Лигарида совершить обряд отречения от Латинской церкви. Трижды бросал Лигарид под ноги изображение, на котором был представлен город, стоящий на семи холмах с парящим над ним двуглавым орлом. Посвящение происходило в храме Гроба Господня, и присутствовавшие здесь латиняне были шокированы поступком человека, до сих пор получавшего пенсион от Папы Римского.