— Дивные вирши! — похвалил Арсен, радуясь, что удалось увести разговор от своей азбуки.

— Воистину так, брате! — просиял Славинецкий. — И великому государю они полюбились. Государь Симеону денег в награду пожаловал на братское училище в Полоцке.

— Разве Симеон не останется на Москве? — удивился Арсен. — Здесь сейчас учёные люди сильно нужны...

— Нет... — сокрушённо вздохнул Славинецкий. — В Полоцк назад уезжает.

И спохватившись, что так мало времени остаётся наслаждаться мудрой беседой высокоучёного Симеона, повернулся к новому другу.

— Как в раю нахожуся... — сказал он. — Маковки церковны блистают, мудрая беседа слух услаждает.

— Известно ли тебе, святой старче, — улыбнулся Полоцкий, — сколь много времени первые люди Адам и Ева в раю провели?

— Разве это кому ведомо? — простодушно спросил Славинецкий.

— Учёным людям, святой старче, всё ведомо. Знанием во многие тайны проникнуть можно. Если мы обратимся к сочинениям таких учёных мужей, как Ансельм Кентерберийский, Жерсон, Женебрара или Палеотов...

— Палеотти... — машинально поправил Арсен.

Что? — не понял Симеон.

— Я заметил, что ты оговорился, брат Симеон, — сказал Арсен. — Не Палеотов, а кардинал Палеотти...

— Лазарь Баранович говорил нам в Киево-Могилёвской коллегии, что Палеотов его прозвище, — сказал Симеон. — Так вот, святой старче, эти учёные мужья совершенно определённо доказали, что Адам и Ева провели в райском саду всего три часа и в шестом часу дня согрешили и были изгнаны из рая. Вот до каких глубин при помощи науки достигнуть возможно.

— Воистину так, брат Симеон! — прошептал Славинецкий. Он прикрыл сейчас глаза, млея от восторга пред открывшейся ему мудростью.

У Арсена даже в висках заломило от тоски. Вот уж воистину нет предела невежеству и глупости. И правильно падре смеялся в Риме, что, ежели хочешь посмотреть на глупость, не к диким, не знающим грамоты народам иди, а ступай в Киевскую академию. Большего невежества и глупости нигде на белом свете не сыскать.

— Брат Симеон! — сказал Славинецкий. — Я составил поучения русским священникам, каб после исповеди делали они исповедающемуся такое наставление: «Пецыся и промышляй всем сердцем и душою, елика твоя сила, увещевати царя и прочия могущыя, еже устроити училища везде ради малых детей, сего бо ради, паче всех добродетелей, многих грехов получивши оставление...» Не надо ли, брате, дополнить сию мысль ссылкой на Палеотова? Примером, как глубоко можно наукою и образованием Божественную глубину Писания постичь...

— Палеотти я тебе, старче, не советую в поучениях поминать, — сказал Арсен. — Московиты его еретиком считают.

Симеон Полоцкий досадливо взглянул на Арсена, но согласился с ним.

— Брат Арсен истинно говорит... — сказал он. — Не навыкли ещё невежды московские искать разума у искуснейших. Они, окаянные, свиньи еси, попирающие бисер. Ничтожествуют скотоумно...

— Истинно так... — вынужден был согласиться и Славинецкий. — Иные книгочеи здешние дерзают толковать Божественное Писание, не ведая не только риторики, но и грамматики. О ненужности исправления своих богослужебных книг толкуют! Представимо ли, что столь далеко невежество зайти может?!

— Нет! — покачал головою Симеон. — Не вмещается сие в разум!

Эту способность Арсен давно уже в себе заметил. С места не сдвигался, но как бы подымался ввысь и оттуда, с вышины, зрел на своих собеседников и на самого себя. Сейчас тоже такое случилось. Откуда-то сверху видел Арсен весь Чудов монастырь, соединённый висячими галереями с царским дворцом, видел монастырское кладбище, видел себя на этом кладбище, беседующего с двумя невежественными, глупыми и кичливыми киевскими монахами. И беседовали монахи о русском православии, которого не знали и не хотели знать. Как-то даже грустновато стало Арсену, впрочем, тут же, вытесняя печаль, заполнило его дерзкое озарение. Это ведь он, Арсен, и создал эту картину! Это по его воле возможным стало такое вот, как выразился Симеон, скотоумное ничтожествование в древнем Чудовом монастыре! Кто же тогда он? Схария, как говорит какан? Словно бы вихрь какой-то, ворвалось что-то в Арсена. Стремительным движением наполнилось всё тело. Задвигались пальцы. Не в силах сдержать в монашеской покойности движение, захихикал Арсен.

Удивлённо посмотрел на него Славинецкий.

Потом вздохнул.

— Горьким смехом смеёмся мы, Симеоне... — сказал он. — Трудимся не покладая рук, дабы возжечь свет образования во мраке, но ещё необоримо сильно невежество.

Наконец удалось успокоиться Арсену. Встал он.

— Пора идти, братие... — сказал он. — На правило пора становиться.

И ушёл, склонив голову, как и положено чернецу. Не видели ни Симеон, ни Славинецкий язвительной улыбки, кривящей его губы.

В келье Арсен тетрадку вытащил. Эта привычка тоже уже давно у него появилась — записывать... Для этого и тайную азбуку изобрёл.

Записывал Арсен разные мысли свои, разговоры примечательные, иногда о событиях писал, в которых, как казалось ему, тайно участвовал и он. Зачем писал это, Арсен и сам не знал. Просто чувствовал он, что ему надо это. Может, для того, чтобы высчитать что-то, что-то постигнуть... Может, ещё для чего-то. Не знал этого пока Арсен.

Сегодня он записал о вихре, так внезапно заполнившем его тело. О скотоумном ничтожествовании — надо было запомнить это выражение! — тоже записал. У любого совершенства два образа есть. Один образ красоты, а другой — безобразия. Всё зависит от точки зрения. Но и тот и другой образ — совершенство. И не мог не восхищать Арсена дивно безобразным совершенством его труд. Коли на месте русского православия ничего, кроме переводов Славинецкого да виршей Полоцкого, не останется, можно ли большего совершенства достичь? Это ведь как вместо хлеба деревянную щепку жевать заставить... И разве смог, к примеру, тот же Схария, хоть что-то подобное совершить? Куда там... Схария учил: тайком над таинствами православными глумиться. А тут — это ведь и есть истинное совершенство! — скоро любую книгу откроешь, и ничего там, кроме Славинецкого, не найдёшь. И никто слова сказать не посмеет против, потому что истина в дебрях словесных запутана и уже не вытащишь её назад. Уже и примеры есть. Когда архимандрит Иоаким сюда, в Чудов монастырь, добивался поставления, велел государь испытать его, какой он, старой или новой, веры.

— Не знаю... — по-солдатски сказал Иоаким, — ни новой, ни старой веры. Какой начальники велят, той и буду придерживаться.

Разве Схарии могло примечтаться такое?

— Не пиши этого, Схария... — раздался из-за спины голос.

Вздрогнул Арсен. Уронив перо, оглянулся. Какан за спиной стоял.

— Зачем ты записи ведёшь, Схария? — строго спросил он. — Ты прочёл в книге, что с твоими учениками сделали?

— Я тайно пишу... — оробел от его голоса Арсен. — Азбука...

— Не бывает азбуки, которую прочесть нельзя... — перебил какан. — Я тебе это ещё в Новгороде говорил. И про то говорил, что сила наша только в темноте действует. Чем больше записываешь, тем меньше силы. Зачем пишешь?

— Мне легче, когда пишу... — признался Арсен. — По-настоящему я только тогда и чувствую силу, когда записываю.

— На мессе тебе побывать надо, Схария... — сказал какан.

— Когда она будет-то? — вздохнул Арсен. — Ты только говоришь про мессу.

— Устроить надо её... — ответил какан. — Для тебя и устраиваем её, Схария. Сожги тетрадь.

— Сожгу... — покорно проговорил Арсен и открыл глаза.

Всегда так бывало. Не поймёшь, являлся наяву какан или приснился только. Только запах остаётся да холод. Вздохнул Арсен. Хотел было сжечь тетрадку, как велено было, но задержался. Начал перелистывать её. Задумался. Жалко было тетрадь жечь...

Страшное время наступило. Нигде не было мира в России. 28 июня 1659 года гетману Выговскому удалось заманить русскую конницу князей Семёна Романовича Пожарского и Семёна Петровича Львова под Конотопом в татарскую засаду. В один день погиб весь цвет русской кавалерии, совершившей победные походы 1654 и 1655 годов. Одних только пленных взяли татаре более пяти тысяч. Всех их по уговору с Выговским зарезали. Горами дымящихся трупов покрылись конотопские поля... С превеликим трудом удалось отвести Алексею Никитичу Трубецкому потерявшую конницу армию в Путивль.